И он с нежностью положил руку на плечо своего любимца. Затем он прибавил в шутку, с дерзкой веселостью:
– Если у тебя на сердце есть что-нибудь против меня, мой Томас, и если ты хочешь отплатить мне за это, храбрый человек, не подвергая своего дела и жизни опасности, – ладно, это можно устроить! Завтра я пошлю тебя по делам, тебе известным, в Париж, к тому, кто имеет на тебя виды. Посмотрим, удастся ли ему соблазнить тебя и украсть льстивыми словами твою честь!
Не слишком дивитесь на эти безрассудные шутки и на дерзкую уверенность моего короля. Поглядели бы вы на них обоих, как они там рядом сидели, – на мощное тело и львиную голову одного, и на изящный стан и мягкие черты другого, – вам стало бы это понятным. Затем наступило молчание. Я полагал, что канцлер должен с горечью воспринять ту легкомысленную жестокость, с которой король Генрих, столь глубоко перед ним виноватый, ставил ему на вид его врожденную уступчивость и покорность, служившие, ведь, однако, лишь на пользу королевскому величию. Но сэр Томас через некоторое время ответил, ничем не выказывая досады, в спокойных и – как бы это выразиться? – философских словах:
– Что бы ни лежало у меня против тебя на сердце, – много ли, мало ли, – ты имеешь основание, мой повелитель, не сомневаться в моей преданности. Я не настолько зол и недальновиден и не такой искатель приключений, чтобы предать тебя. Но все же твоя мудрая шутка задела меня за больное место; тебе ведомы несовершенство моей природы и мой нрав, созданный для унизительной покорности. Давняя ли привычка служить королю или же особенности моего племени и крови, но только я не в состоянии оказывать противодействия помазаннику и склоняюсь пред высоким челом короля. Но так как ты хорошо настроен и благорасположен к своему слуге, то он осмеливается в этом дружеском уединении дать тебе совет: никогда не выпускай меня из своих рук, дабы я не попал в руки другого государя, более могущественного, чем ты! Ибо я, с моей постыдной уступчивостью, вынужден был бы во всем ему повиноваться и исполнять его волю, даже во зло тебе, о, король Англии!.. Но слова мои безрассудны... Где же король более могущественный, чем ты? Какая власть может поспорить с твоей без ущерба и потери для себя? Взгляни, – нет среди людей никого, кто бы мог привлечь тебя к суду... Итак, слова мои безрассудны, и я говорю о чем-то несуществующем, о грезе, о дуновении, о том, чего нет...
Король, по-видимому, придал этим словам не более значения, чем канцлер. После некоторого размышления он зевнул, как будто выслушав какие-то ненужные и неприятные суждения, и приказал мне подать ему кубок вина. Да и я не мог взять в толк слов канцлера и лишь позднее уяснил, что ведь этот, втайне смертельно раненный человек говорил в скрытых, смутных выражениях о незримой, медлительно карающей деснице божией.