– Милость господня уберегла меня от этого, – пробормотал Ганс, – что же до святого, то, правда, он был мне знаком не хуже вас, господин Буркхард. И если уж вам хочется знать, то я присутствовал даже при том, как Уильям Трэси раскроил ему череп у главного алтаря. Я как сейчас вижу перед собою улыбку – да будет надо мною милость господня, – с которой епископ принял смерть, эту святую, насмешливую улыбку, словно говорившую о том, что его палачи оказали ему великую услугу. О, господин мой, это тяжкие, неисповедимые дела.
– Расскажи, Ганс! – воскликнул каноник, весь дрожа от нетерпения, и с жадным любопытством приподнялся в кресле, опершись на подлокотники своими старыми руками.
Арбалетчик молчаливо размешивал угли кочергой, как бы собираясь с мыслями. Его суровые угловатые черты омрачились, его сверкающие глаза были полны раздумья. Он, очевидно, находил нужным исполнить желание своего гостеприимного хозяина, но делал это неохотно. Необычайные события, непонятные не только для людей, далеко от них стоящих, но и для тех, кто принимал в них участие, составляли существенную часть его собственной истории, и такому замкнутому человеку, как он, тяжело было рассказывать о том, что затрагивало самые глубины его души, где чувства двоились, а мысли замирали, словно над пропастью.
Он начал очень осторожно: – Вам, господин Буркхард, наверное, легче моего разобраться в государственном управлении и деяниях моего короля; но что до его нрава и характера – и человеческого облика Томаса Бекета, – прибавил он тихо и с робостью, – то я действительно не прихвастнул в ту хмельную ночь год назад, когда похвалялся, что знал их обоих, – хотя лучше было бы для меня умолчать об этом. И теперь еще, господин мой, стоит мне закрыть глаза, чтобы оба, и король и епископ, встали передо мною, как живые. Но облик их менее приятен, чем эти исхудалые, спокойные лики, несомые на руках обезглавленными святыми вашего города, – и он указал на фигуры в центре цветного тканого ковра, покрывавшего стену. – Много лет подряд, после моего возвращения из Англии, образы этих обоих несчастных людей преследовали меня в мыслях наяву и ночью во сне. Днем я беспрерывно повторял кроткие остроумные речи одного, легкомысленные шутки, суровые угрозы и гневные, полные отчаяния, речи другого, и я не в силах был отделаться от мыслей о том, как неотвратимо из всего этого выросла гибель их обоих. По ночам, во сне, я видел, как они налетали друг на друга «в огне и дыме», как говорится у апостола Иоанна в его «Откровении», и ни одна из моих жен, – я имел и схоронил их несколько, – не могла удержаться, чтобы не разбудить меня, – такой их охватывал страх и ужас... Ибо, господин мой, когда короли и святые воюют друг с другом, это совсем не то, что драки и свалки в наших швабских харчевнях! Пусть будет по-вашему, я поведаю вам все, как было, хотя это дело тяжелое и с ним не так-то просто справиться. Но я не могу не исполнить желания моего гостеприимного хозяина, – докончил арбалетчик свою речь с угрюмой усмешкой.