— Sanctus, sanctus, sanctus.
Он раскачивался.
— Держись, — произнесла она, — ты слышишь меня? Мы уйдем отсюда вместе.
Заживающая дыра украшала бледный лоб Этьена. Кровь испещрила полосами его лицо и стекала из одной ноздри. Глаза прикрыты. Хэзер коснулась горла вампира и ощутила пульс под пальцами. Оказывается, у него есть сердце.
Она ткнула дулом пистолета в грудь Этьена, напротив, где теоретически должно было находиться сердце. Это казнь. Ты сделаешь это, ты можешь, так как оставила значок и все остальное лежать в грязи снаружи.
Пот тек по вискам, между грудей. Мышцы напряглись. И как бы я представила этого ублюдка суду? Он вампир. Она наконец-то поверила в это. И он убийца.
Как и Данте.
Всегда есть выход, Глупышка. Некоторых ты отдаешь под суд. Некоторых — заставляешь замолчать. Некоторых — отпускаешь.
Нет, и нет, и нет. Ее палец напрягся на спусковом крючке, дыхание раздирало горло.
— Мой.
Вздрогнув, Хэзер отдернула ствол от груди Этьена, убрала палец с курка. Она посмотрела вверх в темные, расширенные от боли глаза Данте. Ни капли узнавания не мелькнуло на его лице.
Он не знает, кто я такая. Осознание этого резко уязвило и удивило ее. Как Энни, когда она терялась от головной боли, выпивки и безумия: Кто ты, мать твою, такая? Как Энни — злилась. Причиняла боль. Становилась слишком эмоциональной.
Хэзер поднялась на ноги, посмотрев на Данте. Он определенно слишком эмоционален. Это горело в его глазах, на лихорадочном бледном лице, в напряженных мышцах. Он встал около простреленной головы вампира, накрутил окровавленную рубашку Этьена вокруг пальцев и резко дернул его тело вверх.
— Уйдем отсюда, — сказала она. — Данте, ты ранен. Позволь помочь тебе.
Но Данте не ответил, и Хэзер не была уверена, слышал ли он ее вообще.
Голова Этьена повисла, его косы волочились по полу, бусы стучали о бетон. Она мельком увидела клыки Данте, когда он кусал Этьена у изгиба шеи. Тело вампира вздрогнуло, и он распахнул глаза. Она слышала его шипение. Данте разорвал горло. Хлынула кровь.
Хэзер продолжала смотреть, ее кровь неслась по венам. Пальцы крепко сжались на 38-м. Данте не просто кормился, нет, в этом было что-то еще. Первобытное. Злое и безнадежное. Все инстинкты, которые она отточила за годы работы в Бюро, кричали, чтобы она подняла пистолет и остановила бойню, развернувшуюся перед глазами.
Но — имела ли она право вмешиваться? Данте не был человеком, теперь она знала; так же как и Этьен. Действуют ли здесь законы людей? Были ли законы у созданий ночи? Суды созданий ночи?
Или их правосудие заключалось в этом — один на один, дикое, кровавое и личное? Был ли прав Данте? Или Этьен?