Гнев Дикона почти — хотя и не полностью — гасит широкую улыбку портье.
— Мы не… экспедиция Бромли, — тихо произносит наш главный альпинист. — У нашей группы нет названия. Но если бы было… мы назывались бы экспедицией Дикона — Клэру — Перри.
— Да, конечно, да, да, — соглашается портье, нервно поглядывая на Пасанга, который, похоже, даже не моргает. — Половина верхнего этажа, крыло Мэллори, как мы его теперь называем, наши лучшие номера, сэр, да, да, зарезервированы за экспедицией Бромли.
Дикон вздыхает. Мы все устали. Он расписывается в регистрационной книге, передает ручку Жан-Клоду, который следует его примеру и протягивает ручку мне. Посыльные в ливреях — не те смуглые люди, которые таскали наши ящики, а другие — бросаются к нашим чемоданам, рюкзакам и вещмешкам. Мы втроем и один посыльный втискиваемся в единственную кабинку лифта — древнего, из кованого железа, на электрической тяге, с каким-то сложным, но работоспособным механизмом из цепей и шестеренок. Лифтер начинает закрывать раздвижные двери лифта.
— Секунду, — говорит Дикон и возвращается к портье. Тот вытягивается по стойке «смирно», как прусский солдат на плацу перед бывшим кайзером. — Лорд Бромли-Монфор уже здесь? — вопрошает он. Голос у него хриплый, то ли от холода, то ли от усталости. — Мне нужно увидеться с ним сегодня, если он еще не спит.
Широкая улыбка застывает на лице портье, превратившись просто в жутковатый провал рта. Он одновременно кивает и трясет головой — да, нет, да, нет, — а его взгляд то и дело перемещается на Пасанга, который неподвижно застыл на месте, не обращая внимания на суетящихся с багажом посыльных.
— Встреча назначена завтра утром, — говорит Пасанг.
— Да, да, да, — с облегчением выдыхает портье. — Комната для завтраков приготовлена для… да… утром.
Дикон качает головой, проводит ладонями по редеющим волосам и возвращается к лифту, где мы его ждем. Несмотря на то, что мы собираемся подняться на высочайшую вершину мира, сегодня вечером мы слишком устали, чтобы преодолеть три лестничных пролета до приготовленных для нас роскошных номеров.
Ультрамарин — это необычный и очень редкий оттенок: более насыщенный, чем голубовато-зеленый, и даже чем тот, который художники называют цветом морской волны. Когда мая мать использовала ультрамарин в своих картинах, что случалось редко, она большим пальцем растирала в порошок маленькие шарики ляпис-лазури, добавляла несколько капель воды из стакана или собственной слюны, а затем резкими, уверенными движениями мастихина добавляла крошечное количество этого невероятно насыщенного цвета — ультрамарина — на море или небо пейзажа, над которым она трудилась. Чуть перестараешься — и он уже раздражает, нарушает баланс. Но в нужной пропорции это самый красивый оттенок на свете.