— Возьмите, мистер Перри. Прочтите ее. Можете оставить себе. Через несколько лет она может появиться в продаже в Англии и в Америке. В Германии через несколько лет она может стать обязательной для чтения. Посмотрите, какие безумные планы герр Гитлер и его нацистские, — Черчилль произнес это слово нараспев, — гунны строят относительно Германии, Европы, евреев и всего мира.
— Я не читаю и не говорю по-немецки.
Мой голос звучал неприязненно. В одной руке я держал книгу, в другой стакан с виски. Меня так и подмывало вернуть книгу, повернуться и выйти из комнаты, собрать вещи и убраться к чертовой матери из этого дома, даже если посреди ночи в этой деревенской глуши невозможно найти такси. Пойду пешком. Но я колебался, не выпуская из рук тяжелую книгу и стакан.
— В любом случае, — сказал я, — даже будучи писателем, вы должны понимать, что человеческие жизни важнее книг.
Старые шлепанцы Черчилля издали шаркающий звук — он приблизился ко мне на шаг.
— И еще кое-что, мистер Перри, прежде чем вы уедете. Я знал и уважал отца Ричарда Дэвиса Дикона, знал самого Ричарда до войны, во время войны и после нее. Он понимал, что я… что мы… делали. Ричард Дикон видел цену беспрепятственной агрессии. Я также хочу, чтобы вы знали, — в неторопливом рокоте его голоса уже не слышалось рева бури. — Я знал юную Реджи Бромли с тех пор, как ей исполнилось десять лет, и любил ее. И я не только знал и ценил ее кузена Перси — он был центральным звеном моей разведывательной сети во время и после войны. Он пожертвовал многим — в том числе репутацией — ради нашей страны, мистер Перри. И теперь я скорблю — я в буквальном смысле плакал, сэр, — что не могу даже рассказать о его героизме и его жертве… Но такова доля разведчика, мистер Перри.
Я поставил пустой стакан из-под виски на инкрустированную кожу письменного стола из красного дерева — много лет спустя я прочел, что этот стол принадлежал отцу Черчилля, — но книгу по-прежнему держал в руке. Мне очень хотелось обрушить свой гнев на этого маленького толстяка, ранить его словами так же, как память о трех друзьях ранила мое сердце, но в то же время в глубине души я понимал, что должен уйти и обдумать все, что сказал мне Черчилль. В конце концов отвергнуть, но все равно сначала обдумать.
— Вы хотите уехать утром — разумеется, когда рассветет и начнут ходить поезда, — или останетесь в Чартвелле до конца выходных, чтобы мы смогли еще поговорить?
— Уехать, — ответил я. — Соберу вещи и буду готов к восьми часам.
— Я распоряжусь накрыть для вас завтрак в семь, и мой шофер отвезет вас на станцию, — сказал Черчилль. — Боюсь, утром мы не увидимся, поскольку я сплю допоздна, а затем работаю в постели, прежде чем встать. Вы еще задержитесь в Лондоне, мистер Перри?