— Никому ни словечка, слышишь? — пригрозил дядюшка.— Не то, черт тя дери, коза забодай,— ты ведь меня знаешь! Худо будет! Да ступай уж — пора печку затоплять!
Дядюшка — как был в исподних, деревянные башмаки на босу ногу — вышел в сад; даром что трава была мокрая,— бухнулся на колени и молитвенно воздел руки к щипцу крыши, где с незапамятных времен красовалось гипсовое изображение покровителя двух враждебных стихий — огня и воды, охранителя от молний и пожаров святого Флориана, во всех положенных ему, как военной особе, доспехах гасящего из кувшина полыхающее у самых его сапог пламя.
Под изображением святого такие же гипсовые выпуклые буквы возвещали: «Флорианъ Гировецъ. В лето господне 1803». То было имя прадеда нашего героя, наследуемое всеми владельцами дома сего.
Нельзя утаить, что к изображению патрона всех Ировцев, числящихся в анналах истории, дядюшку привело скорее любопытство, нежели подлинная вера, и, стоя на коленях, он молился лишь губами, тщетно пытаясь пробудить в себе истую набожность, для коей был столь необычный повод…
Вопреки всему, его одолевали мысли, весьма далекие от почтения к святому Флорианеку!
Дело в том, что Зборжов, деревня, где наш Флориан (как его имя правильно пишется), или Фролиан (как оно здесь произносилось), унаследовал после отца дом и должность старосты, и соседняя с ней деревня Спаневицы совместно владели одной часовенкой. Была ли та часовенка сооружена обеими деревнями на паях — теперь уже никто не знает, но издавна — и это засвидетельствовано самыми древними старожилами — одно воскресенье она всегда стояла в Зборжове, а другое — в Спаневицах, и жителям приходилось переправлять часовенку каждый понедельник к соседям, где ей предстояло пробыть ровно семь дней.
Большого труда это не составляло, ибо часовенка была на крепких, дубовых колесиках. Однако и тем, и другим казалось зазорным, что нет у них собственной часовенки, ведь, куда ни глянь, в любой порядочной деревне, даже и победней их, на площади своя ладная часовенка. Единственно из уважения к старому обычаю и ради добрососедских отношений все оставалось по-прежнему, и часовенка дребезжала и громыхала на своих скрипучих колесах по дороге от Зборжова в Спаневицы и обратно, причем зборжовцы были в великой невыгоде: от них к Спаневицам дорога шла в гору, да еще порядком круто.
И когда однажды во время проповеди в костеле, где молились прихожане из обеих деревень, цапартицкий декан назвал такой способ богопочитания варварским и, более того,— достойным лишь скаредных иудеев, дядюшка Ировец ухватился за эту мысль и как староста Зборжова стал добиваться постройки собственной часовни, в чем снискал горячую поддержку его преподобия. Правда, более всего он радел о своей упряжке, которую приходилось давать каждые две недели, поскольку других лошадей в Зборжове не было, но про то он пану декану не докладывал. И даже не слишком удивился, что почтенный священник не разгадал истины, как не удивился и тому, что святому Флорианеку сразу же стало известно вчерашнее решение уважаемых зборжовских выборных построить в его честь новую часовню (разумеется, принято оно было в первую очередь по настоянию Флориана Ировца); подивился же, что святому покровителю, видать, невдомек главное: ведь он-то, Ировец, печется не столько об угоднике божьем, сколько о собственной персоне, о славе зборжовского старосты.