Увенчанное победой, опьяненное триумфом, возвращалось войско домой. Но, помимо победы, уносили мы с поля брани и бесчисленные раны. У Людвика под глазом темнел синяк и был разодран рукав. Щеку Индржиха украшал здоровенный шрам — свидетельство его мужества. Я тоже порядком пострадала, хоть и не участвовала в битве как равноправный воин, а лишь отвечала за доставку боеприпасов.
Стоит ли говорить, что дома вояк ожидала не слишком восторженная встреча. Завидев своих двойняшек, с головы до пят перепачканных черной грязью, матушка набросилась на нас с воплем раненой львицы. Схватив в охапку Бенедикта и Леопольда, она сунула их в корыта, а остальных, не исключая Индржиха, щедро наградила ударами поварешкой.
Вскоре настал день нашего расставания с Людвиком, который впервые надел длинные брюки и заважничал. Казалось, детские игры больше его не интересуют, даже на Индржиха он поглядывал с превосходством взрослого мужчины.
Только когда мы провожали Людвика к дилижансу, он напомнил Индржиху, чтобы тот не забыл расквитаться с сыном живодера. Ибо домашний арест, наложенный на нас матушкой после габровского похода, помешал ему свести с недругом последние счеты.
Индржих торжественно поклялся беспощадно мстить Ольдржиху. Растроганный, опечаленный, он скорбно произнес:
— Что я без тебя стану делать? Мне не с кем будет дружить!
— Ничего не попишешь, голубчик,— отвечал Людвик.— Я уже большой, приходится идти в люди, чтобы самому зарабатывать на хлеб. Тебе-то что, ты человек женатый, а я холостой и потому должен чему-нибудь выучиться.
— Обещай, что ты меня не забудешь,— канючил Индржих.
— Я буду тебе писать,— успокоил его Людвик.— И ты мне пиши, что тут у вас нового.
Индржих заплакал.
— Не плачь,— утешал его Людвик,— на праздники я приеду и привезу тебе ружье — настоящий ланкастер! Я тебя тут не брошу. Вот накоплю деньжат, и уедем мы с тобой в дальние края. Будем вместе охотиться на тигров и слонов, у нас будет настоящая гасьенда. Ты станешь стряпать и прибирать в доме, я буду охотиться в джунглях. А Ольдржиха отдадим на растерзание краснокожим…
Высунувшись из окна, он еще раз крикнул:
— Не забуду!
Индржих глядел вслед удалявшемуся дилижансу, пока тот не скрылся в облачке пыли. Потом взял за руки толстячков двойняшек и, свесив голову, побрел домой.
После отъезда Людвика наш Индржих совсем приуныл. Больше не манили его шумные детские игры и развлечения. Казалось, он как-то постарел. В его рыжих бакенбардах стала пробиваться седина, вокруг голубых глаз паутиной залегли морщинки. Он подолгу где-то пропадал, зачастую мы не видели его по нескольку дней. Ободранный, голодный, он шел после таких скитаний не к жене, уже отказавшейся от надежды когда-нибудь его приручить, а к своей матери. Добрая старушка проливала над диковинным дитятей горючие слезы, чинила его платье, досыта кормила, стерегла его крепкий сон. С годами она и сама впала в детство. Времена и события в ее голове перепутались, как нитки в клубке, с которым поиграл котенок. Она воображала себя молодой матерью, а великана Индржиха малым ребенком. Сажала его к себе на колени и, разговаривая, сюсюкала, как с младенцем.