Вырубив Седельникова, я снова обратилась к девице. Та уже соскочила с кресла и, визжа, старалась попасть ногой в трусики. Я схватила одной рукой ком ее тряпья, а другой — сладкие малиновые волосы и поволокла в прихожую. Открыв дверь, я выпихнула ее на лестничную клетку и бросила вслед одежду. Девица подхватила свои тряпки и, тряся бюстом, побежала вниз. На площадке между этажами она довольно ловко стала одеваться. Пока я разыскивала и поодиночке выбрасывала ей то ее туфли, то сумку, дверь напротив приоткрылась, и в щели показалась голова соседской старухи Раисы Михайловны. Черты лица и выражение у нее совершенно черепашьи.
— Так ей и надо, бесстыжей! — воскликнула черепашья голова, удовлетворенно сверкая глазками в сторону судорожно одевающейся девицы. — Ишь, повадилась! Она, Юлия Вадимовна, давно уже тут шастает!
Я вернулась в квартиру и занялась изгнанием Седельникова. Он артачился дольше, чем девица, но наконец ушел, а я осталась рыдать на обломках и без того не слишком ладного домашнего очага. Я жалела себя, Макса, маму, весь мир и не знала еще, что это не последнее приключение в моей семейной жизни.
На другое утро, когда я шла на работу, Седельников выскочил откуда-то розовый и бодрый и стал причитать, что любит меня до беспамятства, что девицы этой не знает, и вышло досадное недоразумение. Я холодно молчала. Когда мы переходили дорогу, Седельников предупредил, что жить без меня не может, и вдруг разлегся поперек проезжей части. Застонали тормоза, взвизгнула группа прохожих. Некоторые отозвались матом. Седельников лежал на асфальте в своей желтой куртке, закрыв глаза и сложив руки на животе. Смотреть на это было противно, я быстро растворилась в набежавшей толпе, так что не знаю, чем там дело кончилось.
Осада продолжалась. Седельников помнил, какое впечатление производили на меня в свое время его коронные фокусы, поэтому стал изощряться в самых невероятных и нелепых выходках. Одну ночь он провел во дворе, в кустах, и выл оттуда, как мартовский кот: «Я люблю тебя, Юля!» На проезжую часть он ложился ежедневно. Лег однажды и на трамвайные рельсы, правда, на запасной путь. Он снова совал в мой почтовый ящик нежные записочки и букеты ландышей. Макса я отвела к маме, но и там Седельников мучил ребенка страшными сказками о скорой кончине папочки. Верхом его наглости был приход на именины к Тюфяевым, куда пригласили и меня. Он портил праздник своими воплями и обещаниями умереть тут же, за столом. При этом вращал глазами и прикладывал к груди фруктовый нож. Когда же его попросили угомониться, он схватил хозяйского пекинеса, выскочил на балкон и держал несчастное немолодое животное над бездной (двенадцатый этаж!). Негодяй обещал разжать руки, если я не прощу его и тут же не воссоединюсь с ним. Гости выбежали из-за стола, многим женщинам стало плохо. Тюфяевы упали к моим ногам и умоляли спасти жизнь пекинеса…