— Спасибо, — вяло сказал он.
— Вам спасибо, — отозвалась Вика. Она видела сейчас, как Пашка с Лариской, груженные пакетами, двинулись в обнимку, но не к Сумасшедшему дому, как она предполагала, а тому неказистому одноэтажному зданьицу, что лепилось к забору обувной фабрики. Так вот где у них банька для разврата!
Парочка скрылась в дверях домишки. Зарешеченные его окна озарились изнутри. Вика выбралась из машины и пошла по следу. Сзади заревел и затявкал мотор “Москвича”. Да, неплохо заработал этот губастый жадюга — десять долларов за пятнадцать минут езды в тряской тарантайке!
Убогое зданьице, в котором скрылся Пашка, оказалось вблизи еще непрезентабельнее, чем издали, хотя имело вывеску “ООО “Спортсервис” Филиал”. Со стороны глазной поликлиники и Сумасшедшего дома к нему углом сходились два ряда мусорных баков. Валялся мусор и помимо бачков. Прямо к стене филиала какой-то пакостник вывалил целый мешок гнилой проросшей картошки. Неподалеку торчал сырой остов старого кресла. Баки были огорожены драным забором из проволочной сетки. На заборе болтались какие-то тряпки. Оттуда же ватным мешком сверзлась Вике под ноги на удивление упитанная, казавшаяся в темноте невероятно большой кошка. Вика тихо ахнула и едва не села в грязь, а кошка, вздев толстый, в руку, хвост, величественно потекла в сторону Сумасшедшего дома.
— Очень романтично — любовное гнездышко на помойке! — усмехнулась Вика. Она тихо приблизилась к двери, потянула за ручку. Дверь не подалась, но из-за толстого слоя железа, как из космоса донеслись вперемешку хохот Лариски и любовный клекот магнитофонного Хулио Иглесиаса.
Вика застыла у дверей, с тоской глядя на ржавое железо. Ее трясло от обиды и холода. Лужи взялись с краев тонким ледком, но грязь была еще мягкой и дышала весенним паром — вечер стоял теплый. Однако алые штанишки на Вике были тоненьки, туфли легкие, курточка тоже, парик совсем не грел. “Обещали к вечеру похолодание. Чего я так вырядилась? — бранила себя Вика. — Ведь в “Саабе” меня домой не повезут. Нечего тут смотреть, все ясно. Господи, а я еще кавказской женщиной наряжалась! Вот дура-то!”
Ей осталось только лягнуть ненавистную дверь и гордо удалиться, однако как раз послышался особенно заливистый взрыв хохота Лариски и ее веселое: “Ой-ё-ёй! Пусти, дурак! Ой-ё-ёй! Давай!” Это изменило Викины планы. “Что же они там в самом деле вытворяют? — спросила она себя, и Хулио из-за двери ответил ей дрожащей руладой на неважном английском языке. “Shit! Поганец!” — отругала Вика ни в чем не повинного Хулио и потащила скелет кресла к облезлой стене дома разврата. Разбухшее кресло упиралось. Передвигая его, Вика даже согрелась. Зато когда она взобралась на него, то не смогла дотянуться до окна, вернее, не смогла в окне ничего увидеть: стекла изнутри были до половины замазаны зеленой масляной краской. Вика спрыгнула с кресла и стала озираться в поисках подходящей подставки. Мусора вокруг валялось много, но все было мягко, мерзко, негодно. Да, не выбрасывают нынче на помойки антиквариат (Вика недавно по телевизору видела какого-то коллекционера, который якобы отыскал на помойке полотна Боровиковского, Верещагина и Кукрыниксов). Не выбрасывают даже мало-мальски приличных вещей, которые противно взять в руки. Наконец, Вика высмотрела пластиковый ящик для бутылок. Его тоже в руки было противно брать, но ничего лучшего не подвернулось. Вика подняла ящик тремя пальцами (ее белые ногти инфернально светились во тьме) и поместила на кресло. Такой высоты должно было хватить. Держась за стену, она взобралась на свою шаткую постройку, выпрямилась и заглянула в окно поверх зеленой краски. Через секунду она уже летела вниз, в грязную жижу и зловоние, и бессильно скребла ногтями по корявому бетону, пытаясь удержаться. Она при этом шипела что-то злое, но в конце концов оказалась на земле в обнимку с креслом. Скользкий же ящик из-под Викиных каблуков прыгнул в сторону. Он ударился о дырявую сетку забора, и та гнусаво и музыкально заныла. Кошки, своим присутствием одушевлявшие мусорные баки, посыпались градом в разные стороны. Некоторые из них трусливо мяукнули. Это спасло Вику от позора. Тотчас же распахнулась дверь облезлого притона и выпустила в тьму полосу желтого света и любовный призыв Иглесиаса.