Последним гневным, неостывшей силы замахом Анна скинула со стола какую-то стоявшую там домашнюю дрянь — чашки, тарелку с красиво выложенными кусочками белой булки, сахарницу, голубой гжельский чайник. Всё это застучало и зазвенело по полу. За дверью, в дальней какой-то комнате, послышалось невнятное мычание и, как показалось Анне, итальянские слова:
— Abbasi per favore…<Потише, пожалуйста… (итал.)>
Анна схватила с вешалки свою шубу, скатилась с лестницы в темноту и мороз.
Мороза никакого, впрочем, не было. Сухой зной окружил Анну и обжёг глаза и губы. Анна с шубой в руках побежала прочь, но не по расчищенному тротуару, а напрямик, через сугробы. Несло её почему-то не к свету, проспекту и троллейбусной остановке, а в совершенные потёмки, туда, где смутно чернел за забором какой-то заброшенный дом, должно быть, детский садик. Но Анна до забора не добралась — слишком трудно было бежать в жёстком, глубоком, промороженном снегу.
Не сумев вытащить ногу из неподатливого твёрдого сугроба, Анна свалилась лицом прямо в снег, злой и колючий, как давленое стекло — и тоже, как воздух, жаркий. Она перевернулась набок, чтобы встать. Комок снега попал ей за шиворот, прилип к шее и стал потихоньку таять. След этой струйки оказался ледяным. Тогда Анна поднялась, отряхнулась, надела шубу и, осторожно ставя ноги в ею же пробитые дыры-следы в сугробе, выбралась на тротуар. Она теперь уже дышала ровно, ступала спокойно и начала сильно мёрзнуть.
На следующий день Анна сидела перед Настей и позировала в расстёгнутой на одну пуговичку белой детской блузке. Волосы Анны были распущены по плечам, но хранили у висков привычный извив весёлых хвостиков.
Анна подробно рассказала новоявленной подружке о том, что она вчера натворила. Самой не верится! Да, она сделала всё это из-за любви — но теперь жалеет, что слишком перегнула палку. Получилось глупо, некрасиво, и неизвестно, что теперь с нею сделает Андрей Андреевич. Ах, если б она что-то подобное — вроде пощёчин! тоже из-за любви! — могла сделать с собой! Да она на что угодно согласна, лишь бы всё исправить! Интересно, не сломана ли у Шелегиной челюсть…
Ирина Александровна после ухода Анны долго сидела на полу своей кухни и гладила изнутри, языком, прокушенную щёку. В голове у неё гудело слабо и странно — так обычно гудит что-то электрическое. Перед глазами всё ещё качался оранжевый обод низкого светильника. Слева обод таял и расплывался множеством мелких одинаковых радуг.
Ирина Александровна приложила руку к левому глазу (там болело и ныло) — и вместо глаза нащупала незнакомый, твёрдый, мокрый бугор. Слеза извилисто сочилась внутри этого бугра, нашла, наконец, выход и скатилась вдоль носа.