Лань всегда надевает очень высокие каблуки (и невероятно в них мучается) и сплошь носит чёрное, которое, по её мнению, стройнит. Каблуки и чёрное — самые верные внешние приметы лани. Это знаки вечной неуверенности и душевных мук из-за пустяков. Рядом с такими женщинами тоскливо и неспокойно. Что сейчас сделал бы Самоваров на месте Смирнова? Он сказал бы лани, что ему надо в туалет, и бежал бы. Навсегда.
Смирнов никуда не бежал. Это был крепкий, здоровый молодой мужчина с железными нервами и непонятными мыслями. Он упруго вышагивал за Ириной по направлению к сцене. Лирический полумрак «Багатели» позволил им почти достичь цели, прежде чем юная пианистка их заметила. Когда же заметила, то играть не перестала. В смятении застряла она на какой-то рокочущей трели, потом взяла себя в руки и перешла к лёгким аккордам по всей клавиатуре.
— Даша! Что ты здесь делаешь? — придушенным голосом спросила Ирина, тиская длинными пальцами крошечную сумочку.
О, вот и он, третий и окончательный признак лани! И почему у всех явлений бывает именно три признака? Лань — это неимоверные каблуки, чёрное в обтяжку и невозможно маленькая, дурацкого какого-нибудь покроя сумочка, в которой с трудом помещается лишь носовой платок. Он нужен на случай частых слёз по поводу «куда он, подлец, ушёл и почему не возвращается». К такой сумочке прилагается увесистый пластиковый пакет. В пакете лань носит всё ей необходимое, кроме носового платка.
— Дарья! — голос Ирины возвысился и дрогнул. — Почему ты не отвечаешь? Почему ты здесь?
Дарья рассеянно посмотрела на противоположную стену, не отрывая рук от клавиш.
— Я тут, мама, работаю, — тихо сказала она, — Не мешай! Меня люди слушают.
— Кто? Эти жующие вместе? Завсегдатаи кабака?
— Какая разница, кто они. Это публика.
— Как ты разговариваешь с матерью! — возмутилась Ирина.
— Лладно, я не буду разговаривать. Ведь не о чем!
Ирина тяжело задышала. Она не знала, что делать, долго собиралась с мыслями и наконец заявила:
— Ты сию же минуту одеваешься и идёшь со мной домой!
— Нет.
Девчонка нахальная и непослушная! Её кукольное личико стало злым, брови сдвинулись, оттопырилась нижняя губа.
Смирнов на препирательства матери и дочки смотрел спокойно и только иногда трогал Ирину за локоть, пытаясь ободрить. Его всевидящие глаза блестели в полутьме. Наконец он вступил в разговор:
— Ирина, прошу тебя, не волнуйся! Сейчас мы всё устроим. Даша отправится домой и никогда здесь больше не появится.
Даша усмехнулась так высокомерно, как умеют только дети.
Смирнов пошевелил в воздухе пальцами и сказал официанту, явившемуся на этот зов: