) мы с Зойкой и тетей Аничкой ходили к Дубровину
274 и в последний (
раз) – пригласили уж его к себе, на что сей комильфотный господин ответил, что так как «барышню уж лечила Грекс», то «неприлично» у них считается «приехать одному; понимаете? – неприлично». Но «если вместе – так с удовольствием, потому что для Марии Лаврентьевны (
Грекс) тут нет ничего обидного… да… ничего».
Положим, мы (вернее – я, так как за себя только я могу отвечать) – совершенно противоположного мнения, но это не суть важно. Важно то, что с огорчения (и не желая доставлять огорчения Грекс) зашли мы все к Аксакову. И он был так любезен, что принял Зойку, хотя прием у него был кончен. Подтвердил, что рисковать (усиленные занятия), конечно, не стоит, что хорошо, вообще, – на кумыс, если дорога по воде еще не утомительна и не так ужасна, как по «железке с товарищами», и всегда лучше принимать меры, когда всё еще хорошо, а не тогда, когда «у температуры хвосты вырастут»…
Ну она (Зоя) на следующий же день (14 апреля) мамаше написала письмо и, по моему расчету, не позднее среды (19 апреля) уже должна выехать отсюда. Рада я – прямо сказать не могу как! До этой среды уж положила на «губы свои палец молчания», хоть это мне до такой степени трудно, что даже дышать трудно делается – когда я сдерживаюсь… Но до среды – уж так и быть…
Так вот – это было в четверг (13 апреля). А в пятницу (14 апреля) событие разыгралось другого характера. Я собралась идти в театр. Погода была – ужас! Ураган и снег. Всю ночь на пятницу (15 апреля) рвало деревья, хлопало дверями, вертело водосточные трубы, шумело и выло в трубе… Однако к утру стало немного тише. Только порывами налетал ветер днем, и сыпал снег…
И вот за обедом тетя спрашивает:
– Как ты и пойдешь?
А мама – безапелляционно и без всяких предварительных переговоров – громогласно заявляет:
– Она не пойдет!
Я запальчиво возражаю, но в ответ:
– Нет-нет, как хочешь – ты не пойдешь!
И дернуло же ее начать этот разговор – между окрошкой и остальными яствами! Меня до такой степени раздражило это нетактичное заявление – посреди обеда, при всех (при всех – и при ребятах!), – что я еще более неделикатно (чего там – «неделикатно»? – грубо!) сказала:
– Всё равно, как хочешь, – пойду!..
Но при этом спазма сжала мне горло, и уж жареное и каша показались настолько противными, что я больше не ела ни крошки, а проглотить кусочек хлеба, лежавший во рту, было так больно и так трудно, что я подозреваю – у меня сделалось судорожное сужение пищевода… Потом мне стоило громадного труда овладеть собой и недрогнувшим голосом отвечать на вопросы. И пока я вышивала свою никуда и никому не нужную салфеточку, у меня всё время мелькала мысль: нет-нет, не надо! Англичане никогда не плачут. Ибо я хочу быть похожей на англичанина – в смысле уменья владеть собой (не поддаваться слабости) и джентльменства…