Найду его дома. Я ведь все помню – адрес, по которому находится та самая «хрущевка», где Андрей снимает комнату, номер квартиры. Скоро я смогу, наконец, увидеть родные глаза, поцеловать самые лучшие губы на свете. И сказать, что я все простила, все забыла, что я предлагаю все начать сначала, а если он откажется, то я просто зачахну от горя…
– Кто там? – зычно гаркнул в домофон Викентьевич, громовой голос которого не узнать было невозможно.
– Это Даша, знакомая Андрея. Он дома? Мне… – я задыхаюсь от волнения, я еле могу говорить. Но стараюсь собраться и решительно заканчиваю: – Мне надо с ним поговорить!
– Дашутка, так он съехал. Давно съехал.
– Как съехал?
– Что? Давно съехал, говорю.
– Впустите меня! Пожалуйста!
От отчаяния я срываюсь на крик. Не хватало еще, чтобы из-за глухоты дедка я навсегда потеряла своего любимого.
До меня доносится ворчливый голос:
– Кто там, Викентьевич? Шалава Андрейкина? Гони ее в шею! Вот пускаешь неизвестно кого, а потом весь подъезд зассан.
– Зинка! Уймись! Сама ты шалава старая!
Меня пробило на нервный смех. Плохо, все так плохо, просто ужасно. Наверное, я могу сойти с ума. И, чтобы этого не произошло, я вся просто сгибаюсь пополам от исцеляющего боль хохота.
Отсмеявшись, я уже собираюсь снова позвонить в домофон и клятвенно заверить Викентьевича и бабу Зину, что ни сном ни духом не имею намерений нагадить в подъезде. Но тут мимо меня к двери подходит высокий нескладный подросток с ушами, закупоренными наушниками плеера.
– Тыц-тыц-тыц, – оглушительно орет музыка, и у меня от ее раскатов начинают ныть перепонки.
– Входите, дверь открыта, – сообщает механический голос.
Проскальзываю в подъезд вслед за парнем, с колотящимся сердцем поднимаюсь на последний этаж, прикладываю палец к звонку.
На пороге, руки в бока, она. Типичная «баба Зина» – замызганный передник поверх линялого байкового халата, бигуди на седых волосенках, подозрительно сканирующий взгляд.
Фейсконтроль, вроде, как ни странно, пройден.
– А ты не шалава, – резюмирует баба Зина, осмотрев меня с ног до головы. – Вполне приличная женщина. Партийная?
– Что?
– В партии состоишь?
– Нет пока, – опешив, говорю я. И тут же подобострастно добавляю: – Я и в комсомоле не состояла, потому что не было уже тогда комсомола. Но я была пионеркой, честное слово. И октябренкой. В смысле, октябренком.
– Проходи, – проникшись моей благонадежностью, она шире распахивает дверь. – Такая приличная женщина, и беспартийная. Непорядок. Нельзя нынче человеку без гражданской позиции быть. Вот потому и порядка в стране нет, что никому ничего не надо. А ты проходи. Я тебе программу партии дам, а как надумаешь вступать, в первичку нашу приведу.