– Вы правы, Василий Михайлович, Миша такие же сведения получил от старшины артели. Теперь в следствии возникло только одно имя, хотя… – Путилин постучал пальцами по столу, сам того не замечая, – хотя… Сколько вы говорите в списке.
– Тридцать восемь имён.
– Вот именно, тридцать восемь. Возможно, – он посмотрел на Жукова и усмехнулся, – придётся тебе, Миша, прокатиться до города Ямбург, а в частности до Княжевской волости.
– Я готов, – Миша поднялся со стула.
– Не спеши, – отмахнулся Иван Дмитриевич, – сперва надо посетить трактир с таким же названием. Предстоит сделать вам, Василий Михайлович?
– Так точно.
– Раз уж вы вдвоём докопались до одного и того же разными путями, то езжайте вдвоём. Так будет правильнее, – и добавил, – безопаснее. Что там за заведение, мы не знаем. Может быть, кровавое дело рук этого Ильешова или его подручных.
– Понятно, – произнёс Орлов.
– Теперь становится понятно, ради каких денег рисковал убийца. Цена трактиру в столице не менее пяти—шести тысяч серебром. Вот и решился злодей на пролитие детской крови.
– Иван Дмитрич, а задержанный что—нибудь показал про Прекрестенского? – поинтересовался Соловьёв.
– Пока молчит, – покачал головой Путилин, – но крепко задумался. Вот нам, Иван Иванович, придётся его разговорить.
Глава двенадцатая. Гришкины откровения
В подавленном настроении Шустов входил в кабинет Путилина. Плечи поникли, словно на них бросили несколько пятипудовых мешков. Руки висели плетьми. Видимо, тяжело давались раздумья.
– Ваш…
– Григорий, зови меня просто Иваном Дмитричем, – перебил Шустова начальник сыскного.
После некоторого молчания допрашиваемый, бросавший украдкой взгляды на Соловьёва, сообразил, что тот, шедший из «Заведения» за ним, тоже агент сыскного.
– Тут долго думать не над чем, – Шустов вытер вспотевшие ладони о штаны, – вижу, обложили вы меня, как щенка первогодку. – Иван Дмитриевич не перебивал, надо было, чтобы сам Гришка выговорился. Ему нужно больше всего, долго, наверное, держал в себе, прятал подальше. Ан нет, просилось наружу, вот и Ваське Пилипчуку рассказывать о Шуваловском начал не спроста. А созрел нарыв, требующий острого хирургического лезвия. – Как говорится, один раз оступишься, так можешь не удержаться. А вниз дорога длинная, остановиться будет нельзя. Вот я упал, пальцы кровавлю, но держусь. Вот вы, Ваш… Иван Дмитрич, спрашиваете про Тимошку, а у меня душа о другом болит. Вот погубили человека. А за что? За то, чтобы машну набить. Так, вы правильно заметили, я, как был простаком, так и остался. Мне от щедрот своих кинет кость Тимошка, я вроде бы и обижен, но утёрся и дальше пошёл. Нет уж, не хочу рядом с ним стоять, не я же за верёвочку тащил. Не я. В тот день, каюсь, знал. Что пойдём на смертоубийство, но до последнего часа не верил я. Казалось, так детские игрушки, на вроде салок. А вышло совсем иначе. – Гришка вздохнул полной грудью, – спрашивай, Иван Дмитрич. Не хочу больше греха на душе держать, покаяться хочу, ей Богу, – и осенил себя крестом.