Но давайте-ка ускорим темп:
С утра мы еще успели посетить усыпальницу императоров в Капуцинской церкви на Новом рынке, где Габсбурги спят вечным сном и где уже готово ложе и для Франца Иосифа I. Он даже приходит туда каждую неделю примериться к нему и всякий раз на краткий миг, ах, этот сладкий Augenblick[12], кладет правую ладонь на бесстрастный мрамор, на Ничто, из холодной пасти которого капают слюни, как только это Ничто почует императора.
И, как можно было ожидать, мы поспешили также в венский Железнодорожный музей, где с 1911 года был выставлен паровоз «Аякс» (я старательно вырезала его, руководствуясь фотографией, где батюшка стоял рядом с другими машинистами), старейший паровоз на европейском континенте.
Но я не заставлю вас повторить весь тот путь, который мы тогда совершили, скажу только еще раз, что я постоянно тщательно следила за тем, чтобы мы ни разу не пересекли границ существующего мира, не вышли за пределы торса Вены и не очутились в клубах пыли под моей кроватью, где, кроме всего прочего, нас бы подстерегала мышеловка размером — учитывая наши теперешние пропорции, — с мост через Дунай.
Тем самым, дорогие мои, вы напомнили мне, что кое о чем из своего путешествия в Вену я вам не расскажу, даже если вы станете умолять меня об этом на коленях. Кое-что я сохраню для себя, а именно — как я ходила на берег Дуная, к тому месту, где четырнадцать лет назад произошло несчастье с Бруно. Это, как вы, несомненно, понимаете, мое глубоко личное дело, которое вас совершенно не касается, поэтому позвольте мне постоять там какое-то время в одиночестве, не отрывая глаз от реки, что омывает берега наших сновидений, оставляя по себе розоватую слизь нашей боли (в Вене, этой испытательной станции конца света).
Когда поздно вечером 28 июля 1914 года мы возвращались домой, я не без оснований боялась, что мы не попадем вновь на ту самую стрелку, которая вернет нас в лучший из возможных миров, но эта тяжесть свалилась с моих плеч, едва я увидела фасад дома на окраине Вены с торчавшей из стены огромной картонкой с надписью «Слабительное Петерки — мир вашим внутренностям!»
А когда мы вышли из поезда на вокзале в Брно, город уже был весь обклеен объявлениями, у которых толпились люди. Батюшка подошел к одной такой группке и бросил свой зоркий, как у стрижа, взгляд машиниста на текст.
Император объявил войну, сообщил он нам потом в недоумении. Он пребывал в растерянности. Как это: началась война, а в Вене еще ничего не было известно? Почему они там ни о чем не знали? Разве Брно — рупор Вены?