Но глядя в ее отталкивающее, безразличное лицо, он понял, что это бессмысленно. Она его не слушала, даже не смотрела ему в глаза, вряд ли вообще его поняла. Пытаться ее разжалобить – все равно, что рассказывать какой ты несчастный КАМАЗу, мчащемуся на тебя со скоростью 120 километров.
– Убирайтесь отсюда. Немедленно! – громко и решительно сказал Тучков и указал пальцем на дверь. Пациентка не обиделась, послушно сползла с кресла, подняла младенца с пола, положила на столик для инструментария и сказала:
– Ладно. Только перепеленаю его…
Она разворачивала пеленки, и ее лицо с острым носиком и тонкими губами светилось нежностью.
Тучков чувствовал, что все слова и злой голос бесполезны. Она сделает то, зачем пришла. Непременно. В ней было что-то противное, вызывающее у него тошноту. Он не знал, что она выкинет в следующий момент, может быть, достанет из этого цветастого вороха молоток и разнесет ему череп, а может, вытащит пистолет и прострелит грудь. Среди множества дурацких предположений, которые пронеслись у него в голове за одну секунду, мелькнула здравая мысль: «Чушь какая-то!».
Как только она склонилась над своими тряпками, Тучков резко, двумя руками, толкнул ее в спину, увидел краем глаза, как она, охнув, повалилась на стол, придавила своим телом цветастый сверток, послышался грохот падающих со столика инструментов и бьющихся стеклянных флаконов, рванулся к двери, выскочил из кабинета, а потом, чертыхаясь и матерясь, загромыхал по ступенькам на первый этаж, пронесся мимо оторопевшей вахтерши, которая крикнула ему что-то вслед.
Выскочив на улицу, он сбавил шаг и направился к остановке.
Вечером в пятницу город необычайно оживлен, и Тучков видел вокруг себя множество людей.
Но все они уже не могли ему помочь. Они уже были по другую сторону и не видели того, что видел он.
Он мог позвонить жене, позвонить шефу.
И мог и не мог.
Все кого он знал, сказали бы, услышав такие нелепые объяснения, что у него белая горячка, что он просто жалкий пьяница, который бредит или старается таким глупым способом привлечь к себе внимание. А просто знакомые вряд ли пришли бы ему на помощь. Он знал, что он – неприятный человек и не рассчитывал ни на жалость, ни на сочувствие.
Жена не брала трубку. Должно быть, злилась за утренний звонок. А может быть, проклятая Материя позаботилась об этом: ведь покойники не могут звонить по телефону.
Слушая длинные гудки, Егор Иваныч машинально оглядывал прохожих, и вдруг лицо у него побледнело и вытянулось. Среди толпы он заметил рыжеватую, коротко стриженную голову, роговые очки и цветастые пеленки.