— Сними же это! — сказал он негрубо, но твердо.
Затем повернулся к Натали (взгляд ледяной, серьезности полон рот):
— Послушайте, мадам Мерьядек, прошу меня простить, но есть один вопрос деликатного свойства, о котором я хотел бы с вами переговорить. Я обсудил его сегодня утром с Изабель, и она со мной согласна. Вы были так добры, что помогали ей все эти годы практически даром. Теперь, когда у нее есть средства, она, как и я, считает, что было бы бесчестно с нашей стороны под тем предлогом, что вы стали членом нашей семьи, не отдать должное вашей преданности…
Натали задрожала, всколыхнув свои юбки, но смолчала. Как парировать этот удар, столь хорошо обернутый в слова? «Мне ничего не нужно, я ни о чем не прошу!» — выдавила она, поспешно собрав в стопку грязные тарелки. Выставив вперед, словно рог, свою высокую шляпку, она помчалась на кухню. Морис имел жестокость идти за ней до самого коридора. «Да нет же, нет, — повторял он. — Нас совесть замучает. Мы все подсчитаем, мадам Мерьядек». Когда он вернулся большими шагами уверенного в себе мужчины, то обнаружил меня в бабушкином кресле с вязанием на коленях. Я нервно теребила спицы, не замечая, что одна из них упала на пол. Он нагнулся и подобрал ее.
— Ежик, ты теряешь иголки! — сказал он, воткнув спицу в клубок.
* * *
Обычный ответный выпад раздраженного мужчины. Ворчание кота, который наполовину выпустил когти, но сам больше всего на свете боится пустить их в ход. Часом позже он снова добродушно свернулся в пушистый клубок и мурлыкал нежности. Однако предупреждение попало в цель, и я это заметила в последующие дни. Осторожная Натали отступила, избегала столкновений и удовольствовалась тем, что дулась в своем углу. «Он, чего доброго, и за дверь меня выставит!» — в конце концов призналась она мне через неделю. Она едва могла доверять маме, неспособной, по ее мнению, ее защитить. Само собой, Нат делала для нее всякие мелочи, и достаточно было видеть, как она яростно взбалтывает микстуру или размешивает большим пальцем какой-то бальзам собственного изготовления, чтобы понять, до какой степени она разрывается между желанием простонать: «Тебе плохо, моя красавица?» — и выпалить: «Так тебе и надо! Это тебе наказание свыше!»
На деле она произносила лишь первую фразу и проглатывала вторую, так же как сглатывала слюну перед Морисом, оставаясь в обороне. В наступление шла я одна, так как я почти не могла рассчитывать на Берту, добрую собачку, готовую лаять по приказу на кого угодно, но так же быстро ложившуюся у ног чужака, как только его запах станет ей знакомым. Да, я была одна и практически без средств. Иногда даже без сил. Это вовсе не подавляло, наоборот, даже возбуждало — всегда быть начеку, постоянно пускать в ход зубы там, где другие пускают в ход губы. Но нет ничего хуже, чем чувствовать себя обезоруженным, а я была безоружна во всех отношениях. Во-первых, внутренне: бороться с Морисом означало бороться с мамой, а нельзя было предпринимать ничего такого, что могло бы одновременно ранить и ее. Я даже не могла серьезно желать их разлуки, которая вызвала бы драму в голубой комнате. Самое большее, что я могла сделать, — это помочь маме «раскрыть глаза», как говорила Натали. Но какая правда могла бы отвратить ее от счастья — ведь это все-таки было счастье? И как это сделать более или менее чистоплотно, не уподобляясь воронью?