— Важное дело о наследстве. — И добавил: — Мне, кстати, надо пойти над ним поработать.
И смылся, предатель! Никто лучше меня не мог понять, что в этом положении было для него нестерпимо и чьи чувства он хотел поберечь; но я, неблагодарная, упрекала его за небрежность, проявленную к чувствам мамы, и злилась на него так же сильно, как если бы он пожертвовал моими и отказался таким образом отдать предпочтение девице, полностью, даже слишком уверенной в своей победе, ощущая при этом пугающую радость, притаившуюся в самом черном уголке ее души. Поскольку смущение не поощряет воображение, я могла только продолжать лизаться с мамой.
— Бедный Морис! Как же ему нелегко. Он делает все, что в его силах, но уже начинает уставать, я же вижу, — вздохнула мама.
Из предосторожности я уткнулась носом в сгиб ее руки. Прикинуться глупенькой, ласковой девочкой было моим единственным спасением, и я зарылась еще глубже, когда она добавила:
— Хорошо хоть ты все время рядом с ним! Иначе я не была бы спокойна.
Ни на секунду я не подозревала ее в том, что она подозревает меня. Но ее доверие хватало меня за горло, я понимала, что отныне каждое слово будет бить, ранить, принимать двойной смысл, жестокий для кого-то из нас. Я впилась ногтями в одеяло, когда она провела рукой по моим волосам, и вспомнила — Бог знает почему, — что они рыжие. Затем жалость, нахлынув волной, подняла меня на своем гребне и бросила к этому голосу и этому взгляду, продолжавшим струить на меня нестерпимую ключевую воду.
— Конечно, с таким видом, как у меня сейчас, нечего строить иллюзии! — говорила мама. — И Морис будет не так уж виноват…
Не так уж виноват! Однажды я тоже так подумала. Я больше не могла этого допустить, подло уцепившись за этот предлог — самый близкий и самый удобный. Меня выворачивало наизнанку от досады. Женщина предает себя, имея такое слабое и одновременно такое великодушное представление о мужчинах! Напрасно я говорила себе, что подобная снисходительность, подвергнутая испытанию правдой, тотчас взорвется криками, — я не могла ее выносить. К тому же зачем мне все это говорят, так вдруг и именно сейчас? Что кроется за этими словами? Ужасная догадка? Или обычные плутни больного человека с разыгравшимся воображением, которому хочется вызвать тебя на откровенность? Надо положить этому конец, причем немедленно. Ни сцен, ни криков, ни слез, ни причитаний — вот моя задача. Я выпрямилась и нашла искренний оттенок в голосе — голос есть, уже хорошо, — чтобы повести тяжелое дело нашего адвоката.
— Послушай, мам, прошу тебя, у нас и так забот полон рот, а ты еще новые выдумываешь. Выбрось из головы эти дурацкие мысли.