— Опять за свое! — оскорбилась Валентина, яростно отбрасывая под уклон отрезанную лопатой землю.
— Ты почву-то вниз не сбрасывай, — заметил Михаил. — А то будешь носилками вверх таскать. Чего ж это он: я — в шахту, а он — ко мне, поговорить...
Валентина не знала, что сказать, и от этого сердилась, зло ворочала землю. Она бы и совсем не сказала мужу про Азоркина, но Олег видел — утаишь, хуже будет, если выяснится.
Не видела Азоркина полгода. Знала, что он теперь один живет в своем доме. Прошлое старалась не вспоминать, так, баловство, а все же неладно было на душе. И вот — на тебе, неделю назад сошлись-повстречались. Тащила две сумки, набитые солью, сахаром да хлебом-крупой. Решила дорогу спрямить, через барачные дворы пошла. Запуталась между сараюшками, угольными ящиками, штабелями древесины. Руки замлели, поставила сумки на подвернувшуюся доску, газету подстелила и сама присела.
А весна-то! Теплынь! И вечер только-только замутил светлое лицо дня. «Зимой-то глухо, а теперь как!..» — волновалась Валентина.
Тут-то и увидела однорукого, в резиновых сапогах с завернутыми наполовину голенищами, в синей, запятнанной краской спецовке. Он улыбался, шел прямо на нее. Валентина заозиралась — сколько всякой дряни по земле ползает, что у него на уме?
— Не пугайся. Ну, чего ты? — Азоркин сел на доску рядом с Валентиной. — А я с работы. В магазин зашел, гляжу — ты. Ну, следом... Чего ты как из-за угла мешком пришибленная? — Азоркин, приклоняя голову, старался заглянуть Валентине в глаза, но она, будто окаменевшая, сидела, отвернув лицо, старательно разглядывая что-то на сумке. — Скучаю я, — хрипло сказал Азоркин. — А прийти к вам, как раньше, уже не могу.
— А зачем тебе и приходить? Михаил тебе не друг. И я тебе кто? — поджала губы, вскользь, нехорошо поглядела на Азоркина. — Так. Никто...
— Конечно, никто, — уныло согласился Азоркин.
Валентину заботило одно: как поскорее от него отделаться. Азоркин это видел. И он, повидавший немало на своем веку, теперь растерялся и сконфузился. «Ладно, что было — не было, но могла бы хоть поговорить по-человечески», — сглотнул подступивший к горлу комок.
— Что ж, калекой стал, так теперь брезгуешь? — Азоркин с усилием старался не глядеть на ее обтянутые чулками полные колени. — Выходит, не мил телом, не мил и делом? — поддел обиженно. — И за Михаила решила: друг — не друг. А это наше с ним дело...
— У тебя де-ло! Знаю я... Что, хороша Маша, да не наша? — язвительно показала ему глазами на свои колени, прикрывая их короткими полами плаща.
Азоркин потемнел лицом, поднялся,