— Поеду я за Анюткой, — нарушил замешательство Иван. — Чего тянуть, дело вечернее.
Петр шагнул к старшему брату, и они обнялись.
— Мать в Чистоозерной, в больнице, — сказал Петр тихо, будто боясь, что услышит отец.
— Знаю, Петя. — Михаил потерся щекой о щеку брата, нежнея сердцем и легонько отталкивая его от себя.
Отец как-то рассеянно поздоровался со снохой за руку, а Сережку потискал и подтолкнул в затылок:
— Ступай в огород, пошелуши там чего-нибудь.
А Валентина уже стояла на крыльце в халате, с тазом и тряпкой в руках:
— Мужики, воды несите!
— Встретили, называется, гостей, — ворчал Петр, снимая с плетня ведра. — Все в Чистоозерной, а он заладил: дом, дом... Когда-нибудь сволоку трактором, ей-богу.
— Ты неси воды-то. Родной дом ему не мил. Живут там в скворешнях... На землю уж ступать разучились, пахари, — ворчал отец.
В дом не пошли, когда на дворе такая благодать. Сели у сеней на лавку.
Сколько живет Михаил, столько помнит, как на этой лавке, уморившись в работе, когда-то сиживали в детстве. Слева — дом, справа — сарай, а перед глазами — низкий плетень, за которым огород с неизменными подсолнухами. Все так и теперь было: меж кольев плетня над подсолнухами покоилось то же вечное небо, с теми же вечными сиреневатыми по краям облаками, которые, может быть, во всем мире одинаковые, да только не для него. Такого он нигде не видел — этого неба и облаков над этими плетнями и подсолнухами, над дальним, завечеревшим в покое полем.
Рыбам — моря и реки, птицам — небо, а человеку — отчая земля, круг вселенной.
Сидели, ждали Ивана с Анной и Григория.
— Или самому за Григорием слетать? — Отец показал на открытый сарай, где синел его «Запорожец». — А то будет до ночи на Буланке трястись.
— Куда на твоей таратайке ехать? Рассыплется дорогой, — запротестовал Петр.
— А чего ее жалеть? — отвернулся отец.
— Да не жалеть! Разве о том речь? — обратился Петр к Михаилу. — Гоняет и гоняет, как на ракете. Вчера сел с ним — страх берет! За машиной ухаживать надо!
— Ухаживать! Что она, скотина? Скажешь тоже, ухаживать за железякой, — почему-то осерчал отец.
Михаил сжал незаметно руку Петра: молчи, дескать, не перечь.
— Брось ты, папа. Стоит ли?.. — успокаивал отца Михаил. — Как тут дядя Трофим живет? Как Лабуня?
— Живут, — махнул рукой отец. — Трофим ордена носит. То сроду не носил, а тут на старости лет... Вот он, названивает, легкий на помин.
Трофим Тонких шел через улицу, поблескивая наградами на черном пиджаке, а за ним все население Чумаковки: Полина с Ольгой, как квочки, в широких юбках и кофтах, казалось, дунь ветер и поднимет их, вознесет над землей, а сзади всех дед Петрак — руки сплел на пояснице, согнулся, чуть землю не метет бородой.