Михаил вздохнул и поглядел на брата, и у того, похоже, думы были такие же, и он тоже вздохнул.
— Да вот... Вроде как и не жили.
— Поживем еще, чего ты?
— Поживем.
— Пораспахали степь, всю засеяли. Не степь, а сплошные поля.
— Да, мало чего не тронули. Григорий коров пасет по болотистым лощинам.
— Так и не уговорили стариков переезжать к вам?
— Не-ет, — усмехнулся Иван. — Мать говорит: на чужой стороне умирать не хочу. Девять километров — чужая сторона. Вот как!
— Ну а другие?
— Чего другие? Другие на центральную переехали. Там же ванна, горячая вода и вообще удобства. Здесь остались только старики, нашим ровесники.
— Перевезли бы дома для них. Разобрал, собрал — долго ли?
— Недолго, да по плану нельзя. Городской тип. Приедешь, сам увидишь. Там директором — ты его не знаешь, — а фамилия тебе известная... племянник того, нашего Цимбаленко...
Братья опять надолго замолчали.
— Ну, вот и заживем теперь все в сборе, — наконец проговорил Иван с душевной наполненностью в голосе. — А то оторвался в такую даль! Да еще эти шахты... Пошли они!..
— Не «пошли». Она, шахта, в свое время и тебе пригодилась... — напомнил Михаил. Потом спросил: — Чего это ты вроде как пасмурный?
— Вовремя приехали. Мы же тебе телеграмму хотели давать.
— Случилось что?.. Не тяни душу! — Михаил дернул Ивана за руку. Иван выправил руль.
— Мать у нас плоха... В больнице.
Михаил понял: пришла беда.
— Почему не сообщали? — спросил он обессиленно.
— Да ты ведь знал, желудок у нее побаливал, а тут — хлоп... В Чистоозерной лежит. У нас сейчас больница лучшая в районе.
Михаил оглянулся на жену с сыном, те по-прежнему спали.
Чумаковка вывернулась из-за холмика, деревня как деревня, если со стороны посмотреть. Даже не верилось, что обезлюдела.
В ограде их встретил отец с Петром. Петр ворота распахнул, а отец с крылечка сходит с горькой радостью на лице.
Михаил из машины выскочил к нему, притянул к себе за плечи, а сердце так и зашлось. Почувствовал, обнимая, как тот состарился: спина и плечи сузились, кости рабочие выперли наружу, как обкатанные голыши.
— Ну, здравствуй, папа... — только и хватило воздуху выдавить эти слова.
— Мать у нас плохая, совсем плохая мать, — сказал отец, отстраняясь и пряча лицо за широченную коричневую ладонь, и Михаил по этим словам, по жесту понял, что горе отца неизмеримо больней, чем его, сыновнее, горе.
Отец достал папиросы, принялся искать спички в карманах долгополого хлопчатобумажного пиджака. А на голове тоже хлопчатобумажная кепка, рубашка из выцветшего синего ситца застегнута на крупные желтоватые пуговицы, воротник, как и лацканы пиджака, завился стружкой. Не понять, как сохранились у него этот пиджак и эта кепка с рубашкой двадцатилетней давности. Добро бы, было нечего надеть, а то ведь привозили и присылали и костюмы, и рубашки, и обувь дорогую, добротную.