Сокт рассмеялся и опрокинул в себя еще одну порцию вина.
— Зови Сурнаш-Гина, мой царь! Станару он понравится — у эгерини хороший слух!
— Он немного безумен, мой поэт! — сказал послу Фаргал.
— А я? — снова перебил сокт. — Будь я в своем уме, пил бы сейчас вино у себя дома и не думал, почему уже третий дегустатор царских яств умер за этот год!
— Так серьезно? — спросил Станар.
— Не очень, — ответил Фаргал. — У меня еще есть маги! Я плачу им достаточно, чтобы не беспокоиться о ядах и порче!
— Я точно ненормальный! — заявил Люг. — Будь я нормален, пил бы сейчас хорошее вино и трижды в день развлекался бы с самыми славными девушками и самыми красивыми мальчиками на своем островке! И не размышлял о погрязшей в мерзости Карнагрии!
— По-моему, у меня тоже неплохое вино! — заметил царь.
— По-твоему! Ладно, — согласился сокт. — Пусть придет твой поэт! Но если к его скверному характеру прибавится и скверное искусство, я отрежу ему не только уши!
Фаргал потянулся к бронзовому гонгу.
— Позови Сурнаш-Гина! — приказал он явившемуся прислужнику.
Первый придворный поэт и певец Карнагрии, переживший уже двух императоров, несмотря на репутацию безумца (или — благодаря ей!), был доставлен парой стражников.
— Я не желаю развлекать тебя, узурпатор! — закричал он еще с порога. — Я буду плясать на твоих похоронах! Услышь меня, Ашшур! Я повеселюсь! О, как я повеселюсь, когда твой труп бросят собакам!
— Меня уже пытались скормить львам! — сказал Фаргал, обращаясь к Станару. — Став царем, я, конечно, уже недостоин подобной чести! Всего лишь собаки, да, Сурнаш?
— А лучше — крысы! — свирепо заявил сумасшедший певец.
— Что за дивный голос! — воскликнул сокт в притворном восхищении.- Ашшур! Будь у меня такой голос, такой дивный голос, на что мне меч? Лучшие мужчины падали бы к моим ногам!
Поэт злобно уставился на Люга.
Сокт картинно похлопал в ладоши.
— А как он красив! — с еще большим восхищением воскликнул он, оборачиваясь к Фаргалу. — Эти локоны! Эти пухлые губы!
По правде сказать, губы растрескались, а «локоны» представляли собой свалявшуюся копну давно не мытых волос. Но Сурнаш-Гин так ненавидел и боялся сокта, что принял все за чистую монету. Стоило тому сделать вид, что он влюблен в певца и жаждет разделить с ним ложе, Сурнаш-Гин приходил в ужас. Вот и сейчас он попятился, всерьез опасаясь, что царский любимчик от намеков перейдет к делу. Поэт, вообще, был не из тех, кто делит ложе с мужчинами, от мысли о том, что он, благородный карнит, будет изнасилован черным островитянином, бедняга покрывался липким холодным потом.