Отец – известный всему городу часовой мастер. Его синенькая будка стояла на Товарке, у переходного моста. Мать заведовала хозяйством интерната для слепых детей. Деньгами не хвастались, но Ефим знал, что считали их каждую субботу, и видел – пачки солидные. Сначала не мог понять, почему папа с мамой не построят хороший дом, а до сих пор живут в тесном подвале с маленькими окошками, в которые видно только ноги прохожих. Что папа скуп, дошло до сознания позже, но не задело – скупость отца не распространялась на единственного сына, в школе не было парня моднее Ефима. Все было у Мессиожника-младшего, кроме дружбы, любви и уважения сверстников. Почему его не замечают девочки и сторонятся ребята, он понять не мог. Это его огорчало до слез, до истерик. Иногда он на несколько часов цепенел, лежал или сидел, уставясь в стену немигающим взглядом. Ласками выводила его из такого состояния мать. Она объясняла: «Это потому, что за ребятами ты не успеваешь. Видишь, тебе по физкультуре даже оценку не ставят. А девчонки еще глупенькие, подрастут и поймут, что самое дорогое в мужчине – умная голова и положение. Учись хорошо, учись, Фима. Не обращай внимания… Потерпи». Отец выражался грубее:
– Скажу за себя, пусть я провалюсь на этом месте, если обидчики твои не будут чесать тебе пятки, когда станешь умен. Лиса считают хитрым, а он умный!
Война посеяла в семье тихую панику. А однажды, когда отец принес с ночной улицы листовку, сброшенную с немецкого бомбардировщика, в которой указывалась точная дата оккупации Саратова, поспешно начали готовиться в дорогу. Быстренько набили и увязали несколько чемоданов, вернули одолженные знакомым деньги, купили билеты. Всю ночь перед выездом Ефим просыпался, разбуженный голосами родителей.
А утром узнал – он пока не едет. Отец повел его в кладовку, показал, как отпирается сложный самодельный замок, распахнул дверь. Снизу доверху, в несколько рядов, вдоль стен стояли банки мясных консервов, а посредине оцинкованные бидоны с постным и сливочным маслом.
– Это золото, – сказал отец, отводя глаза в сторону. – Грех оставлять столько добра на разнос.
Ефим стоял не шевелясь. Ему стало жалко себя. Мир, который восемнадцать лет воспитывал его, считал таких людей подонками.
Ефим бросился вон из комнаты. Отец сухими пальцами зацепил его плечо, сжал больно, сказал жалостливо:
– Не суди. Не насилую… Хоть выкинь, хоть раздай нищим. Только помни: ключи от квартиры и каморки будут на прежних местах, – и отпустил.
Почти неделю Ефим провел в семье школьного товарища. Потом пошел в военный комиссариат и настоятельно, ожесточенно потребовал взять его в армию. Хоть в обоз.