– А о Васе Туманове ты зря…
– Повтори-ка. Повтори!
– Ты никогда не знал, что такое любовь. Это твое несчастье, Миша. Жестоковат ты в чувствах к людям.
– Тсс, не шебурши! Слыхивал от хлюпиков. Да я…
– Много и чересчур долго якаешь, Михаил. Вниз растешь! Помню тебя разным; сначала сильным, но довольно неуклюжим, потом смелым до безрассудства и немного чванливым, но что ни дальше ты шел – больше чувствовалось, что-хочешь, обязательно хочешь схватить жар-птицу только для себя, только в свое личное пользование. Не так?.. Помнишь наш разговор на эту тему?
Теперь они стояли близко, не мигая, глядели в глаза друг другу, так близко, что Романовский кожей лица ощущал жар пылающих щек Кроткого.
* * *
Через двадцать дней после бомбардировки станции Каланда Кроткий вернулся из госпиталя в полк. Тяжело перепрыгнув через борт дивизионной полуторки, он пошел к землянке, не выбирая дороги. Дверь открыл ногой и предстал перед Романовским. Долго держал в своих огромных ладонях горячие пальцы товарища, потом крепко обнял его.
– Спасибо, друг! Век не забуду приземления вслепую. Должник твой! Но Мишка Кроткий привык отдавать долги. Спасибо!
И только тут он заметил молоденького румяного сержанта, почтительно стоявшего у стола.
– Ха, пополнение? Здравствуй, парень. Садись… По поводу встречи есть чем промочить горло?
– Ты же знаешь! – развел руками Романовский. – После полета к партизанам не держу…
– Не после, а там ты дал слово Володьке Донскову. Кстати, где он сейчас?
– Морской летчик. Пишет, в школу летчиков-испытателей предлагают.
– В тыл, значит, смотаться хочет? Я бы…
– Прикусил бы язык на время!
– Ну-ну, я так, не со зла брякнул. – Кроткий снял шинель, повесил ее на гвоздь. – А корочки завалящей нема?
Романовский вытащил из тумбочки полбуханки черного хлеба и пакетик с драже-колой. Сержант нагнулся к своему чемодану, покопался в нем и поставил на стол банку рыбных консервов. Кроткий одним движением коротенькой финки вырезал металлическую крышку, попробовал тускло-серебристую рыбку с кончика ножа.
– Пряный посол…
Перекусив, Кроткий сказал: «А теперь, сержант, погуляй часок, нам нужно остаться вдвоем с лейтенантом. По душам поговорить надо, понял?»
Когда сержант вышел, Кроткий прилег на койку и задымил папиросой. Курил неторопливо, глубоко затягиваясь. Оконце пропускало багряный цвет заката, золотило свежую поросль на щеках и тяжелом подбородке. Кроткий выпускал дым через почему-то всегда лупившийся нос, не вынимая папиросы изо рта, и горячий пепел падал за расстегнутый ворот гимнастерки. Докурив, так что запахло паленой бумагой, он выплюнул папироску к потолку и некоторое время продолжал лежать не двигаясь. Потом повернул голову к Романовскому, молча сидевшему за столом, заговорил глухо, с частыми остановками: