Спустя время Леонтий Яковлевич рассказывал жене, а она – моей маме, что его держали в холодном карцере в наручниках и в кандалах. На допросах зверски били. Конечно же, он «сознался»: подписал все, что нужно. Но расстрелять его не успели.
Так случилось, что именно в это время кто-то очень важный (его имя ни тогда, ни после не называлось) заболел сердечной болезнью. Никто, кроме Белоцерковского, не смог бы ему помочь, и Леонтия Яковлевича выпустили из Лефортово.
Анализируя все, что случилось, я сделала вывод: наш профессор лечил Сталина. С чего я это взяла? Все очень просто: ни для кого другого его бы не отпустили. Сам Белоцерковский не называл никаких имен. Он продолжал ходить на службу и выезжать на вызовы, когда за ним присылали машину.
Принимая во внимание то, что зять его, Владимир Сергеевич Ротенберг, навсегда сгинул в сталинских лагерях, Белоцерковский был одним из трех оставшихся в нашей квартире мужчин. Забыла сказать… К тому времени папу перевели на службу в Москву.
Третьим был царский генерал Михаил Георгиевич Еремин. Помню его подобранным, по-военному статным, всегда во френче и высоких офицерских сапогах. Отдельного упоминания заслуживает блестящая лысая голова, которую он брил каждое утро опасной бритвой. Иногда это происходило на кухне, и я любила за ним наблюдать. Каждое движение было рассчитано: одно за другим без изменения очередности. Он был дисциплинированным и собранным человеком. На френче ни соринки, сапоги начищены, ногти на руках чисты и подстрижены. Не помню, чтобы Михаил Георгиевич хотя бы единожды повысил голос или выразил недовольство. Еремин был неизменно любезен и прост, причем со всеми, включая детей.
На войну его не призвали, он был почти стариком. Работы не было, пенсии тоже. Они с женой получали карточки иждивенцев, а это по триста граммов хлеба на каждого. На этом невозможно было выжить двум взрослым людям.
Для примера могу сказать: моя мама как рабочая второй категории получала пятьсот граммов хлеба, я как иждивенка – триста. В сорок седьмом году карточки отменили. По какой-то непонятной причине Ереминым немного помогал академик-агробиолог, который был известен гонениями на ученых-генетиков. Он жил на третьем этаже нашего дома. Не знаю, давал ли академик им денег, но из своего спецпайка иногда кое-что присылал. Обычно продукты приносила домработница Клепа, ставила коробку у двери Ереминых и уходила.
Нам тоже не хватало, но приезжал папа и обязательно что-нибудь привозил: то сахара, то муки, то сухарей. С ним мы стали видеться чаще, правда, не каждый день и даже не каждую неделю. Как мне помнится, мама ждала его постоянно. Он мог приехать в любое время, даже ночью. Причем всегда ненадолго. Поэтому на нашем кухонном столе в ожидании его всегда стояла кастрюля с первым.