– Как же так! Как же так! – шептал он, расхаживая по камере, пока Жанна давилась короткими глотками и рвущимися наружу рыданиями. – Об этом знает столько людей!.. Я был уверен, что и тебе сказали… Нельзя же, в самом деле, бросать на чужой произвол девушку, которой всем обязан, не пытаться её выкупить и столько месяцев оставлять в плену, ничего при этом не объяснив! Мы все тут были уверены… Весь этот процесс затеян по договорённости! Уж, если ты так неосторожно попала в плен, надо было создать, хотя бы видимость того, что с тобой поступают, как должно. Не объяснять же, в самом деле, всем горожанам и солдатам, что у бывшей королевы Франции, что ни ребёнок, то бастард!.. Пока мы тут занимались допросами, дипломаты договаривались и договаривались… Хотя…
Кошон замер, словно поражённый какой-то мыслью, и лицо его омрачилось беспредельной скорбью.
– Мне кажется, дитя, я понял, почему тебя держали в неведении. Ты должна была ВЕРИТЬ! Ах, как это жестоко! Столько мучений ради того, чтобы отстаивать чужие заблуждения и чужую же ересь!.. Но та девушка… Клод, кажется, да? Вы так долго были вместе… Она почему молчала? Ведь знает-то, наверняка, обо всём.
– Нет! – воскликнула Жанна. – Клод сказала бы мне!
– Не знаю, не знаю, – с сомнением покачал головой Кошон. – Говорят, она держится очень спокойно. И, насколько мне известно, сама просила Филиппа Бургундского продать её англичанам, чтобы быть здесь, с тобой рядом. Это не могло быть сделано просто так, ей наверняка приказали…
У Жанны перехватило дыхание.
– Клод здесь?! Вы позволите мне её увидеть? – прошептала она с отчаянной надеждой.
– Не знаю, не знаю, – повторил Кошон задумчиво, словно ничего не слышал и рассуждал сам с собой. – Всё так странно. Я совсем запутался… Господь свидетель, как часто мы служим сильным мира сего, не ведая, что творим. Возможно, твоё неведение, Жанна объясняется тем, что люди при французском дворе, затеявшие это, якобы, чудо, ждали от тебя как раз ту стойкость перед судьями, которую ты и явила. В противном случае, всё давно бы закончилось, и ты была бы уже на свободе. Но, вместе с тобой, на свободе оказалась бы и опасная свидетельница… Или милорд Бэдфор заранее оговорил, что дело нужно довести до костра, чтобы ославить чудесную Деву, как ведьму, но при этом, обещал, что не станет раздувать скандал, способный поставить под сомнение коронацию Шарля Седьмого, королевскую сестру вернёт, а вместо неё сожжёт ту, другую… Или есть иные резоны? Может, эта девушка как-то опасно проявила себя в чём-то другом, из-за чего французский двор решил избавится от неё нашими руками, но так, как избавляются от опасной еретички? Тут тебе видней, Жанна. Ведь ты бы заступилась за неё в любом случае, не так ли? Можешь не отвечать, я и так уже вижу, что милосердие тебе не чуждо. Но речь сейчас не о том, насколько слепыми орудиями мы с тобой являемся в руках властвующих. Суд, который я возглавляю, призван разобраться в деле о ереси. Обвинение уже составлено и подписано всеми, кроме тебя. По правилу святой Инквизиции, упорствующего еретика следует подвергнуть очищению огнём. Сначала на пыточном столе, а если упрямство его не будет сломлено, то и на костре. И если завтра, в присутствии проповедника и английского короля…