Румелия, лучший алмаз короны падишаха, лежала в дыму, пустынная, заросшая сорняками, безлюдная.
На Орта-Мезаре в Пловдиве, в Куршум-хане и на Джумайе продавцы кож, сукон, башмачники, портные, менялы и торговцы галантереей один за другим выбегали из своих лавок и толпились в узкой улице, ведшей к Марату. Что случилось? В этот августовский вечер, когда голые скалы излучали, как гигантские печи, волны собранного за день зноя, пестрый людской муравейник, задыхаясь, слушал глашатая, сообщавшего важные политические новости.
Барабанный бой отдавался в соседних улочках с низенькими обувными, портняжными и кожевенными мастерскими, набитыми до самого верху вязанками лаптей, туфель, одежды и шапок; согнувшиеся молодые ученики, не имевшие права бросать работу, сидели в мастерских. Зато подмастерья и хозяева бежали сломя голову. Нестерпимая вонь дубильной кислоты, соленой гнили пропитала воздух, а внизу, по мостовой, текла зеленоватая и красноватая жидкость, столь же вонючая, испарения которой были сущий яд. Мириады мух носились на фоне багрового заката с глухим гудением, похожим на шум подземных вод.
Люди перекрикивались:
— Айда, Февзи-ага, пойдем, послушаем, какие новости!..
— Хорошо бы, брат, да куда мне, хромому...
Февзи-ага, в кафтане, в длинных синих шароварах, выбрасывал вперед свою короткую ногу, что создавало иллюзию быстроты движения, и казалось, что он не идет, а катится.
Другие, попроворнее, опережали его.
Глашатай, стоя на полуразрушенной стене, читал длинное послание; те, кто был поближе, жадно ловили слова, а стоявшие поодаль прикладывали ладонь к уху, чтобы лучше расслышать.
Без шапок, босые, в тонких штанах, с испитыми лицами, они смотрели на кричащего человека. Даже в этом простом глашатае, которого аги поважнее лупили ни за что, ни про что, толпа видела нечто более высокое, нечто отличное от простонародья, стоящее близко к недосягаемому миру, распоряжавшемуся ее жизнью. Паши, беи, падишах... Народ недостоин был даже взглянуть им в лицо...