Она с изумлением смотрела на него:
— Нет ничего страшного?.. Услышь тебя господь! А я боюсь...
— Чего боишься? Как пришли, так и уйдут... Скоро к нам явится подмога. Я отправил гонца к Топал Салиху. Ты не отчаивайся.
Он приласкал ее, погладив щеки, и сказал:
— Только детей, смотри, не пугай. Мехмед Синап знает свое дело...
Эти слова Синап произнес не совсем уверенным тоном. Он действительно отправил человека к Топал Салиху и Дертли Мехмеду с требованием прислать две-три сотни юнаков; но вот уже третий день нет никаких известий... А это верные товарищи, готовые сложить за него голову. Уж не разбиты ли они?
Гюла заметила его тревогу. Она бросилась, прильнула к нему и проговорила сквозь слезы:
— Мехмед! Не оставляй нас тут одних! Возьми с собой! Если умирать, так умрем вместе!
— Да не бойся, жена! — отвечал Мехмед Синап. — Я ведь за тем и пришел... Ты приготовься, приготовь и детей. Я пришлю Муржу с двумя-тремя лошадьми. Захвати платье, захвати и еды...
Он обошел конак, вышел во двор.
Кругом было пусто. В хлеву он наткнулся на глухого Раю, лежавшего на сене.
Увидя Синапа, тот вскочил на ноги.
— Ты что разлегся, как корова? Время ли теперь валяться? — злобно кричал Синап, в то время как Раю простодушно смотрел на него. — Что ж ты молчишь?
Но тут он вспомнил, что старик глух, и спросил, глядя ему прямо в глаза:
— Ты ходил в ту сторону?
— У-гу... Аскеры! — И он сделал рукой движение, как бы изображая взбудораженный муравейник.
— Много ли?
— У-гу... — загудел глухой. — Наберется два-три батальона.
— Вот как, вот как... — И по лицу Синапа пробежала тень.
— Не приходил ли кто от Топал Салиха?
— Н-н-нет, никого...
— Вечером придет Муржу с тремя лошадьми, так ты загляни, поможешь. Слыхал?
— Угу...
Синап вернулся к Гюле.
Он сказал ей, что делать, и, перецеловав детей, поцеловал ее, вышел и помчался... Одна мысль терзала его: почему он не взял ее с собою? Почему не отвел к другим, наверх, в пещеры? В одно мгновенье он решил было вернуться, но тотчас же сказал себе, что это означало бы полное поражение... И с болью в сердце он продолжал путь.
Оставшись одна, женщина снова съежилась и завыла, как волчица, потерявшая в глухую зимнюю ночь своих детенышей. Голос ее бился в четырех стенах и, отражаясь, снова падал на пол, как изнемогший мотылек. Она чувствовала инстинктом, что опасность близка, что час испытаний настал, пришло то самое, о чем ей столько раз говорил ее отец.
Голос ее снова ударился в немые стены:
— Мехмед, Мехмед, красавец мой! Пусть я умру, только бы дети мои жили!
Она верила, что это возможно, — ей умереть, а им остаться: она выпросит это у жандармов, как милость, ведь и они — отцы, и у них есть дети... Пусть пронзят ее ятаганом, пусть сбросят с высочайшего утеса, как жену бунтовщика; только бы детей не трогали, они не виноваты ни в чем, глаза их чисты, как капля росы...