Должно быть, в моей душе произошло нечто, что породило эту непонятную злость, которая, вопреки моей теории, на сей раз ничего не проясняет во мне самой. Для меня она так же неожиданна, как и мое новое сочувствие к Джой.
Три вечера подряд Джой ужинала у нас. Я даже позволила ей явиться во вторник, хотя в тот вечер мы устроили прием в честь Хэнка Лири, замечательного бизнесмена, строительного подрядчика. Джой вела себя очень прилично. Ни слова об оргиях, избиениях и прочем, лишь упомянула, что ее мать Мэдди Болингброк боялась сцены, и отец относился к этому с добротой и пониманием. Старик Хэнк, сам выросший в Адовой Кухне, был очарован ею и явно предвкушал, что она расскажет что-нибудь еще этакое из жизни знаменитостей, но она замолчала задолго до десерта. Просто у нее не было настроения.
Теперь она похожа на птицу, у которой перебито крыло, на нее невозможно смотреть без жалости. Ее костюмчики от Лорана выглядят помятыми и несвежими. Светлые завитки вокруг лица потемнели, лоснятся от жира.
Она разбита, безучастна и пребывает в каком-то оцепенении. Мне хочется встряхнуть ее как следует, сказать ей, что напрасно она была такой дурой, доверилась этой красномордой Франни Фаген, напрасно потратила столько времени на Скотта.
Ведь если бы не Джой, его высокопарная, полная жалости к себе и ненависти ко всем женщинам писанина так и валялась бы до сих пор под грудой разрозненных листков. Один размер этого фолианта отбил бы у любого редактора охоту возиться с ним.
Ведь книжонка-то — чушь. Мне понятно, что чушь. И Франни тоже понятно. Но она ухватилась за нее и теперь расшибется в кровь, а доведет ее до публикации, и все потому, что самой до смерти хочется заиметь любовника. Джой уверяла меня, что Франни сразу сообразит, что автор — находка для женщин, подыскивающих себе мужа, и поймет, почему Джой проталкивает книгу. Ха, вот уж сообразила так сообразила! Так хорошо сообразила, что решила сама заарканить его.
Я никогда не видела эту громадину Франни, расхаживающую по комнате, «словно незаправленная постель», но легко представляю, как толстыми, словно сардельки, пальцами с обкусанными ногтями она лихорадочно листает страницы его рукописи, с готовностью выискивая в ней более или менее сносные места, которые могут вызвать интерес публики, и надеясь, что свершится чудо: ей удастся превратить его гневную тираду в адрес прекрасной, умной, богатой жены в ходкий товар и затащить этого горе-писаку к себе в постель.
— А самое ужасное — она ведь и в самом деле, наверно, сумеет сделать его книгу стоящей, — скорбно заметила Джой, сидя вчера у меня у гостиной. Ее глаза янтарного цвета были полны слез. Блики света в них напомнили мне о застывших окаменелых насекомых, иногда встречающихся в янтаре. — Как писательница она уже выдохлась, а редактор она великолепный и, может быть, — о Господи! — его книга и вправду хороша.