— Чаньские[5] наставления хирурга из юго-восточного округа. Трактат о Великой Пустоте. Страница шестьдесят девять. Все туманно, сложно, неудобоваримо и помпезно до безобразия. — Вторил ему Влад. — А знаете ли Вы, уважаемый, что не войти в слияние с Абсолютом существу, утратившему телесную целостность? Закрыты для него врата заветные. Удаляя недрогнувшей рукой аппендикс, черный лекарь в белом халате обрекает доверчивого пациента на новое телесное тленное воплощение. Благодаря чему несчастный проживет еще одну жизнь дятлом, бабуином или земляным червем.
— Жизнь — есть смерть. — Патриархально-поучительно вещал Славян. — Долгое, мучительное самурайское харакири, производимое ритуальным мечем социальных условностей. Все мы с младых ногтей служим некоему таинственному безымянному сюзерену, чьи настоящие цели никому до конца не понятны. Возможно, быть дятлом — не такая уж плохая участь. Дятел — всегда только дятел. Ему незачем делаться программистом или бухгалтером. В этом смысле — новое воплощение в оперенном теле птицы дает бывшему бухгалтеру возможность прожить жизнь по-настоящему.
— Медитативно долбая клювом старую осину, — смеясь, подытоживал Влад, — и выковыривая из трухлявой древесины себе на пропитание жирных мучнистых червей. Глубоко осмысленное чудо вселенского коловращения свободной материи!..
Марат обычно не принимал участия в их шутливых пикировках. Он молчал, слушал и размышлял. О чем угодно — только не о «Зеленой миле Шаолиня». Смерть казалась Марату отдаленной героико-романтической перспективой, заоблачным ледяным перевалом, маршрут к которому даже еще не проложен. Рубежом, где каждый в свое время оставляет принесенный с собой вымпел и подводит некий итог. Да и в вопросах восточной культуры его друзья откровенно блуждали, часто сваливая религию, философию, мифы и суеверия в одну кучу, из которой выхватывали мозаичные фрагменты, пытаясь сложить нечто похожее на красочное самобытное панно. Поэтому молчание Марата имело потаенный аспект: он одновременно не мешал их устному творчеству и параллельно ограждал себя от необходимости вести просветительскую работу, не имевшую в данном случае никакого смысла.
Сейчас, шагнув с автобусной остановки на проезжую часть, проходя мимо спящего питбуля, Марат впервые ощутил парадоксальную материальность смерти, поймал на себе ее внимательный взгляд, почувствовал легкое прикосновение ее пахнущих ладаном и сандалом длинных бледных пальцев. Он ее услышал.
В ритуальном зале крематория зазвучал колокол.
Всего их было четверо: Славян, Влад, Ирокез и Марат. Они случайно повстречались на ночном вокзале в Бологом, коротая время до первой утренней электрички в сторону Москвы. Зал ожидания, заполненный возвращающимся после новогодних праздников из Питера в столицу на «перекладных» народом, в большинстве своем спал. К дремавшему на лавке Марату подсели двое: розовощекий очкарик в модном, не по сезону холодном плаще и широкоплечий небритый детина с серьгой в ухе. Они пили пиво «Афанасий» из бутылок, почти во весь голос обсуждая песню Леннона «Woman is the Nigger of the World»