Он был потрясен. Вдруг почувствовал себя беспомощным, слабым человеком. Ему казалось, ноги больше не держат его. Бессилие усугубляло ощущение тщеты и суетности всего на свете. Потому он так полюбил книгу пророка Иеремии. Практически не расставался с ней, читал днем и ночью, как если бы стояли траурные дни месяца Ава. Занкан находился в глубокой скорби и печали, и Плач Иеремии — причитание смятенных неистовых душ — еще раз убеждал его в том, что страдание — неизменный спутник человека. Это открытие, естественно, мало утешало, но примиряло с муками, поскольку он обнаружил некую закономерность — счастливого во всех отношениях человека не существует, страдания и муки сопутствуют ему и помогают постичь величие Создателя. В последнее время Занкан с поразительным равнодушием оглядывал дворец, доставшийся ему в наследство от предков, трезвым разумом оценивал свое богатство и то, во сколько раз оно возрастет для Мордехая и Бачевы. Когда он представлял себе это, сердце его сжималось — ужасная болезнь Бачевы, ее полная отрешенность от всего и по-прежнему бессмысленный взгляд ставили под сомнение, сможет ли она распорядиться своим богатством. До и нужно ли оно ей? Вкус богатства доступен лишь тому, кто, не щадя себя, работает на него, борется, ищет.
Бачева же была далека от всего этого. Нуждалась ли она в богатстве? Знала ли, что она владелица несметного состояния, или думала, что за душой у нее нет ничего? Естественно, этот вопрос неотступно преследовал Занкана, но главной причиной его чувства беспомощности, безнадежности было то, что он терял надежду продлиться во времени. Он не мог надеяться лишь на сына, уехавшего в Византию Мордехая. Еврейское потомство приносит еврейская женщина. Он знал, если род его не продлится и у него не будет потомства, опасности для существования во времени еврейского народа в целом не возникнет, из таких, как он, и такие, как он, составляют диаспору еврейского народа, а жизнь в диаспоре чревата тем, что стряслось с Бачевой. Вот и с семьей Хахиашвили произошла трагедия: их старший сын Цхаку, отправившийся на учебу в Константинополь, привез оттуда большеглазую гречанку и, представив ее родителям — Малке и Иосифу, сказал: «Моя жена».
Поэтому-то он и тревожился по поводу того, что для еврейского народа было едва ли не основным — существование во времени. Евреи никогда — ни до Занкана, ни во времена Занкана, ни после него — не стремились к существованию в пространстве. Несмотря на то что евреи неоднократно становились жертвами завоевателей пространства, сами они все же предпочитали существование во времени — Бог вечен, и завет, положенный между Богом и евреями, подразумевает вечное богослужение, т. е. существование евреев во времени. В глубине души он порой думал, что эта близость к Богу, постоянное пребывание в поле его зрения приносит им только страдания, но тот же Бог печется об их существовании во времени. Он ведет их, непокорных, неугомонных, во времени так, как отец — своих детей. Тонкими прутьями искусных наездников судьба забросила в мир забвения завоевателей чужих пространств, в том числе и тех, что Господь даровал евреям, и это еще более убедило их: одно из условий вечности — именно существование во времени. Занкан же не видел его для себя, и это угнетало его. Он запирался в своей комнате, душа его причитала, как причитали, сидя на берегу Вавилона, его пленные предки. Плач Иеремии помогал развеять эту тоску — такова жизнь, — но со временем, когда он попривык к терниям на своем пути, Занкана потянуло к псалмам Давида — он знал свою беду, пора причитаний прошла, пришла пора надежды. Псалмы Давида дарили надежду. Правда, облегчение было пока мимолетным, но ведь было же, это давало возможность перевести дух, а другого ему не надо — он только о том и думал, как помочь дочери и самому себе. Сколько дней, сколько мучительных темных ночей провел он, думая об этом. Но ничего не смог придумать. У него было все, чтобы решить проблему, и, найди он путь ее решения, от нее не осталось бы и следа, но тревожило то, что он никак не мог найти этот путь.