В помещении церкви было душно и темно. Толпа делала воздух еще более спертым: здесь смешивались запахи ладана, пота, мужицкого перегара и старушечьих ветров. Затулив своими фигурами узкие оконца, прихожане усугубили темноту, нарушавшуюся теперь лишь мутно-красными отсветами развешанных по стенам лампадок и бликами лучин, которые использовали вместо свечей. Дым от них тянулся вверх зыбким серым потоком и упирался в закопченный потолок. Демьян влез на табурет, чтобы зажечь кособокое, похожее на сломанный самовар паникадило, подвешенное на длинной, проржавевшей цепи. Лукьян оправил серую рясу, потряс кадилом, поаминил, встал перед образом и зашипел молитву. Внезапно он почувствовал себя уверенно и величественно, словно солировал под аккомпанемент огромного хора. – Сокровище благих и жизни подателю прииди и вселися в ны и очисти ны от всякия скверны и спаси блаже души наша. – Сквозь прорехи в крыше падали капли, булькая в расставленных на полу тазах. Голос священника как будто тонул в этих звуках, и слова, которые он бубнил, никому не были понятны. Но его строгое одеяние, жестикуляция, изломанная тень, великанившаяся на старом иконостасе, всё же производили на собравшихся нужный эффект. – Тии спяти быша и падоша мы же востахом и исправихомся. – Говоря, он посматривал на беззубые рты, всклокоченные бороды, оловянные глаза, помаргивавшие в такт лампадкам, чьи отсветы лизали эти скомканные, зеленовато-серые лица, поплевывая в темноту мелкими искорками. Вопреки опасениям священника все пришедшие поместились внутри храма, а перед иконостасом даже осталось свободное пространство. Слева, на самом краю этого пятачка, стоял Елисей, внимательно всматриваясь в сумеречную дымку, скрывавшую иконы. Конечно, от иконостаса осталось одно название – несколько облинявших образов без окладов в ржавых разводах лампад болтались на гвоздях. Вкупе с иконками в пыльном киоте, приютившемся неподалеку от входа, эти лики и составляли всё скудное богатство деревенской моленной. Но Елисею было вполне достаточно и этого поблескивания, чтобы погрузиться в свои безумолчные размышления. Покачиваясь в такт с паникадилом, он изучал преломления тонких лучиков, разрезавших на части тела и лица святых. – Мнози востают на мя мнози глаголют души моей несть спасения ему в бозе его.
Крестьяне то и дело поглядывали на Елисея, и священник замечал эти косые взгляды, но безмятежность бродяги блаженной истомой обволакивала его сердце. – Смотри-ка, слушает. – А чего б не слушать? – Кланяется даже, будто. – Кому? – Кому-кому! Николе Чудотворцу, не видишь что ль? – эти шептания сновали из одного угла в другой, и приятно убаюкивали Лукьяна. Но вдруг священник понял, что всё его случайное везение висит на волоске, ведь он никак не мог повлиять на поступки Елисея – и если тому пришло бы сейчас в голову покинуть службу, то священник ничего не смог бы с этим поделать. Да, так и есть: ровным счетом ничего. Да и нелепо бы было прерывать службу, это еще более унизило бы его. И даже если бродяга не уйдет сегодня, ему легко может прийти это в голову посреди следующей службы, или же он вообще не захочет приходить второй раз. Почему-то он не подумал об этом раньше. У Лукьяна всё задрожало внутри от осознания беспощадной подчиненности случаю, конечно, он продолжал произносить слова молитвы, и его глаза спрятались в бороду, не выдав никаких примет волнения, но внутри всё его тело тряслось от ужаса. – Не убоюся от тем людей, окрест нападающих на мя. – Священнику казалось, что любая случайность может разрушить его спокойствие, а вместе с ним и дырявое гнездо его разума окажется распавшимся на гнилые, изломанные прутья. И отголосок того урагана, что он ожидал, вдруг донесся до его сознания.