После уроков она часто оставалась одна в пустом классе. Ей казалось, что за все эти годы она не научилась помогать детям не утрачивать своих собственных, не навязанных окружающими черт, и потому считала себя плохим учителем. Да и дети всё меньше были подготовлены к школе, они болели, хирели на глазах и не проявляли никакого интереса даже к сказкам, не то что – к обычным школьным заданиям. Как-то раз, когда по ее просьбе водитель, доставлявший на базар еду, привез к Новому году кулек конфет (ей, правда, пришлось выслушать целую симфонию мужицкого ворчания – дескать, невыгодно эти сласти возить, достать трудно, а каждому по фунтику тащить неудобно, с меня и папирос ваших хватает – ну, и тому подобное брюзжание). Но дети не слишком-то и обрадовались гостинцу: конфеты они ели так редко, что вряд ли можно было сказать, что любили сладости, – даже сахара они иной раз не пробовали по несколько лет. Иногда ей казалось, что с их лиц скоро исчезнут все детские черты, как стирают со школьной доски решенную задачку. Да и сама она понимала, что все эти буквы и цифры они считают ненужными, и, пожалуй, в Волглом, правда, было сложно понять, зачем эти знания могли пригодиться. Всё, чему она старалась хоть немного научить их, – это помогать другому хотя бы в мелочах, если нет возможности помочь в самом главном. Ведь ей самой почти всегда удавалось водворить мир между бранящимися соседями, и порой за ней посылали, когда бабы слишком долго лаялись из-за перевернутых ведер или неподеленных яблок. А ссорились они очень часто, были всегда готовы вцепиться друг другу в волосы и вообще, похоже, считали ругань занятием естественным и даже толковым. Но она находила всех этих людей славными, немножко сумасбродными, но в большинстве – хорошими, только слишком уж далеко запрятывавшими то хорошее, что в них оставалось. Ей было легко жить с ними, помогать им, хотя часто было их жалко, было горько оттого, что они почти не способны разглядеть пролетающее мимо них счастье.
Умирали в Волглом быстро, телефонов не было, да и звонить было некуда – единственный врач жил на расстоянии десяти километров, в соседней деревне, но он давным-давно спился, и рассчитывать на его помощь никому и в голову не приходило. Лукьян давно придумал дежурную фразу «видать Господу понадобился», которую не уставал повторять в таких случаях. Вот и в этот раз, когда из реки выловили худенькое тельце подростка Сашки, священник, взглянув на его безжизненные глаза, вдавленный лоб и впалые щеки, устало зевнул, предчувствуя похоронные хлопоты, которых он терпеть не мог. К тому же Сашкины родители отказались принимать участие в похоронах, да и вообще были слишком пьяны, чтобы понять, что произошло с сыном.