На часах уже почти одиннадцать, когда Элоиза, Арман, Лиза Саже и Жан-Батист уходят с кладбища. Гильотен удалился давно, а Жанну с дедом приглашать не стали: слишком поздно, да и не до концерта сейчас, не до веселья. Арман предлагает пойти в Пале-Рояль, найти какое-нибудь укромное местечко и напиться до бесчувствия. Элоиза против. Пале-Рояль с его бесконечными развлечениями будет их только стеснять. Выпить можно и дома. Моннары, скорее всего, уже отошли ко сну, на кухне есть коньяк – и бутылка бренди наверху, в комнате. А еще, разумеется, вино месье Моннара. Неужели этого недостаточно?
Они идут домой. В прихожей воздух душный, как войлок. А во всем доме темно и тихо. Моннары действительно уже легли. И Мари тоже, хотя, кажется, коньяк она прихватила с собой в постель – может, чтобы подлечить простуду. Элоиза приносит бренди. В гостиной Арман до половины наполняет вином четыре рюмки, потом до самых краев доливает бренди.
– Так будет больше похоже на вино, – говорит он. – Помянем Слаббарта.
Они поднимают рюмки, пьют.
– Какое у него было имя? – спрашивает Элоиза.
– Йос, – отвечает Жан-Батист.
– Йос, – тихо повторяет Элоиза.
– Сыграй нам, Арман, – просит Лиза Саже.
Арман трясет головой.
– Музыка только добавит лишних эмоций. Нам и без того хватает тех, что есть.
– Все равно сыграй, – настаивает она, дотрагиваясь до его руки и гладя рыжие волоски на его пальцах.
Арман пожимает плечами, садится за фортепьяно, перебирает ноты на пюпитре – пьески, которым пытался обучить Зигетту Моннар сеньор Банколари, – потом кидает ноты на пол и начинает играть по памяти.
– Инструмент уже расстроился, – говорит он. – Все звучит по крайней мере на полтона ниже.
– Но как прекрасно! – говорит Элоиза. – Пожалуйста, продолжай.
Жан-Батист прошел через комнату к окну и стоит там, сложив руки на груди и глядя на улицу. Поскольку в комнате всего две свечи и обе стоят на фортепьяно, ему нетрудно разглядеть, что творится там, за окном. Луна высоко, почти прямо у него над головой, она стала меньше и утратила оранжевый цвет. Арман играет несколько минут какую-то пьесу, в которой красоты на самую малость больше, чем печали, – но только на самую малость.
Когда музыка стихает, Жан-Батист говорит:
– Они пошли в церковь.
– Шахтеры? – спрашивает Элоиза.
– Да.
– Ночное бдение над усопшим, – предполагает Арман.
– Забудьте о них хоть ненадолго, – просит Лиза. – Пусть делают, что считают нужным.
Кивнув, Жан-Батист присоединяется к остальным у фортепьяно.
Арман начинает играть какую-то новую, более жизнерадостную вещь.
– Помните пьесу, которую мы смотрели? – спрашивает он. – Про слуг и господ. Это ведь опера.