Карлос к тому времени уже успел переспать разок с соседской девчонкой (не за деньги — откуда у него деньги? — а так, задаром). И, хотя знал, что соседка была безотказной, что с ней хороводились почти все мальчишки в округе, помнил её лёгкость и сладость и горячую дрожь. Потому, наверное, что отдалась она ему участливо и по-хорошему торопливо, как если бы вынесла соседу кружку холодной воды в жару. Помнил Карлос и своё противное, безнадежно сосущее уныние и вялую злость, когда увидел её на следующий вечер, покорно идущую за сараи с одним из парней постарше — длинным и прыщавым обалдуем. Как будто в той кружке вместо холодной воды оказался теплый уксус… Конечно, не любил он эту поблядушку! Какая уж тут любовь, не в кино ведь. Но всё-таки почему-то решил, что только с ним она такая… Карлос тогда, проклиная себя, тоже прокрался за сараи и смотрел, как она, стоя на четвереньках, вся подставляется тому обалдую, как улыбается ему, поворачивая голову, когда он отрывает от земли её по-детски разбитые коленки. Карлос взвыл, швырнул в увлёкшуюся парочку здоровенный камень, но не добросил и убежал. А его давнишний дружок, Педро, говорил ему потом по-взрослому рассудительно: «Что ж ты хочешь, парень, она ж ещё молодая совсем, горя не знала, вот и ласковая со всеми подряд, шалава…» И почему-то смущённо смеялся.
А теперь получается, что у него, Карлоса, был какой-то отец — не клиент, которого мать любила и была с ним, наверное, такой же лёгкой и мягкой… не то что с другими мужиками. Так вот оно как! И почему это его отец оказался предателем? Уж не потому ли, что она, мать, тоже была тогда со всеми сладкой и податливой? Карлос постоял немного посредине их маленького дворика, в тёплой, ещё не остывшей за день пыли, и вдруг страшно обозлился на мать. Это не было похоже на ту лёгкую привычную обиду на назойливую и глупую полупьяную мамку, раздающую свои нестрашные подзатыльники. Сейчас он почувствовал, как от злости, а главное, от жалости к себе покалывает под языком, дёргаются губы и словно наливается уксусом желудок. Он не знал, что ему подумать, а неповоротливые мозги тщетно пытались раздробить твёрдую, как орех, мысль, связавшую его мать с той доверчивой поблядушкой. Только тогда, за сараями, он бросил камень просто так, от разочарования, а теперь ему хотелось кинуться на мать и бить её, терзать, кусать за дряблые щёки и пухлую распаренную грудь. Но он не успел даже шагу ступить, как во дворе появился Бандит Хорхе.
Этот Хорхе никогда с ним не разговаривал, как не разговаривал ни с кем в округе. Просто приходил к ним, коротко кивал матери в сторону старого матраса и с треском захлопывал за собой дверь. Карлосу даже казалось, что тот вообще не умеет говорить. Звуки, которые издавал Хорхе, роняя матрас на пол, скорее походили на мычание немого или животного. Карлос всегда отчаянно боялся этого Бандита Хорхе, чего уж тут скрывать, пацан всё-таки. Всегда, но не в этот раз. И Бандит Хорхе это, наверное, почувствовал. Он остановился рядом с Карлосом и уставился ему в лицо нехорошим взглядом. А Карлос, совсем сопляк, даже не отвернулся: уксусная обида всё ещё жгла губы. В тот момент он ощущал себя настоящим мачо. А тут ещё мать на пороге… улыбалась жалко, но, как показалось тогда Карлосу, мстительно. Конечно, сказать что-нибудь Бандиту Хорхе он не посмел. Но зато скривил губы и сплюнул под ноги, в пыль. Тогда Хорхе тоже скривил свою небритую морду в ухмылке, а потом без замаха ударил Карлоса в грудь. Не ударил даже, а, скорее, коротко толкнул. И пошёл к матери. Карлос глупо плюхнулся на землю и сквозь муть пыльного облачка увидел, как передёрнул плечами Бандит Хорхе. И ещё — как мать в дверях одобрительно покачала головой. Именно это, а вовсе не полученный унизительный удар, мгновенно высушило обиду и тут же подожгло её как спичку.