“Паспорт-то мой отдайте,” — прошу я, собираясь уходить.
“Паспорт пока останется у нас, — отвечает Владлен Вилорович, — для надёжности.”
— Идиотизм какой-то! — сказал я, когда Василий Лукич замолчал, откинувшись в кресле, — неужели что-либо подобное могло произойти в те времена? Что-то мне не верится.
— Погоди, — ответил Василий Лукич, — происходило и не такое. То, что я рассказал, — это только начало. Вернулся я тогда домой и начал вспоминать, а что же со мной происходило тогда в марте 1941 года. В частности, именно 18 марта. В январе пришёл приказ о ликвидации спецзон, и я стал готовить своих подопечных к этапу. Куда их этапируют, я не знал.
С Ильичём в апреле, 4-го, отметили его семидесятилетие. Он, помню, в газетах зарылся, всё про себя читал и языком цокал от удовольствия. Обнялись мы с ним на прощание. Он даже прослезился: “Прощайте, Василий Лукич. Едва ли придётся снова встретиться”. Я-то тогда не придал значения этим словам, а теперь-то понимаю: знал Ильич, что меня скоро расстреляют, а потому так тепло со мной и прощался.
2
— Потом меня откомандировали в распоряжение отдела кадров НКВД, а в феврале наш наркомат разделили на два: на наркомат внутренних дел и на наркомат государственной безопасности. Бардак по началу был страшный, поскольку никто не знал, в каком наркомате находится и кому подчиняется. Наркомом госбезопасности был назначен Всеволод Меркулов — человек интеллигентный, образованный и очень сентиментальный. Волосы тёмно-каштановые, волнистые, как сейчас помню — так волнами и идут со лба на затылок. Красивый был мужчина. Но сентиментальный, как Красная Шапочка. Говорит, например, о поголовном уничтожении врагов народа, а у самого слёзы текут. Оказывается, ему их деток жалко. “Детки, всхлипывает он, в чём виноваты? И где им с таким клеймом жить? Тоже гуманнее расстрелять. Или уморить во младенчестве, чтобы не успели осознать своей преступной сущности. Это важно особенно сейчас, — подчёркивал он, — когда благодаря гению товарища Сталина вот-вот должна осуществиться завещанная нам ещё Ильичём мечта о мировой революции”. И снова плакал. Уж больно ему было жалко, наверное, разных там голландских и французских ребятишек, которым суждено было стать детьми врагов народа.
И вот, вспоминаю я, что вроде именно 18 марта меня Меркулов и вызвал к себе. Ну, такой, казалось бы, незначительный эпизод, что я тогда не обратил на него внимания. А сейчас стал вспоминать, как же всё было? Усадил он меня на стул против себя и, помнится, говорит:
“Как служба, Лукич? Чем сейчас занимаешься?”