На него почему‑то напала вдруг икота. И он остановился и начал неприлично и громко икать. Попробовал избавиться от нее еще одним глотком виски, но икота не проходила. Икнув, он как‑то странно замирал, словно прислушивался к своим внутренним процессам, словно ожидая, последняя ли эта икота или еще за нею последует и другая. Лизнул даже с ладони талый снег, но тщетно. И тогда он махнул рукой, в которой была зажата бутылка, и побрел к росшей в двадцати метрах от него сосне, горланя похабную песенку о какой‑то милашке Фифи.
Слышала бы это его Кэти, она бы простонала с надрывом: «О господи! И что он тут поет?» Она бы ни за что не поверила, что ее Дик, ее муженек, потомственный лорд Ричардсон, способен на такое. И когда и где он успел ее разучить? Не тогда ли, когда сидел на дереве и поджидал ползущего к нему ягуара, или чуть ранее, когда свалился в ту глубокую яму и стал в ней мочиться!.. Или еще ранее, где‑нибудь на Луне, где‑нибудь у Моря Дождей, среди разного сброда золотоискателей и авантюристов?… Или, да, времени у него на эти штучки хватало…
Никто не знает, откуда у человека просыпаются эти низменные причуды, откуда он черпает эти вульгарные словечки, эти безыдейные куплеты, не отличающиеся ни духовной возвышенной сущностью, ни эстетическими и влекущими к подражанию образами, ни изысканным слогом и изысканной рифмой. И чтобы понять это, наверно, нужно побывать в шкуре поющего, лаящего, рычащего, пройти с ним весь его путь, от начала и до конца.
Возле сосны он снова глотнул виски, пробормотал что‑то насчет сандвичей и бифштекса, хотел прислониться к дереву, но промазал и свалился спиной в сугроб. Барахтаясь, приподнялся, недоуменно посмотрел на сосну, встал, обошел вокруг нее, разговаривая сам с собой.
Зацепившись за его ремень чем‑то, каким‑то приборчиком, за ним по снегу тащился вытянувшийся как черная змея кабель разрыва пространства, радиостанция с наушниками и микрофончиком. И те зарывались в снег, потом выскакивали на поверхность, скользя по снегу, виляя со стороны в сторону, словно детский кораблик, запущенный весной в ручеек, стекавший со склонов Аппалачских гор.
Он мог бы уже и покинуть это место, мог бы уже и пробиваться куда‑то к людям, но какое‑то подсознательное внутреннее чувство зверя, какие‑то инстинкты подсказывали ему, что не торопись, покружись еще вокруг этой сосны, вокруг этой поляны, выжди, пробудь здесь хотя бы до наступления сумерек.
Длинные черные тени наползали со стороны леса на него, худые и острые, наползали на эту полянку, перечеркивая прямыми линиями снег, создавая на нем подвижную решетку, и она пугала его, и он все отходил и отходил к восточной стене деревьев.