Вот еще его слова, записанные мной: «Украинские националисты в своей пропаганде представляют кровавый гитлеровский террор против населения как ответные акты фашистов на действия советских партизан. Положить конец произволу гитлеровцев, говорят они, можно лишь при условии, если принудить советских партизан убраться восвояси. Это, мол, автоматически сведет террор немецких оккупантов на нет. Вот и выходит по их словам, что следует вести борьбу прежде всего против советских партизан, которые, дескать, провоцируют карательные акции нацистов. И такая примитивная логика, представьте себе, во многих случаях срабатывает».
Мне об этом можно было не рассказывать. Выступая на могилах жертв немецких репрессий, я сам говорил то же самое и верил в то, что говорил. Этих слов я, разумеется, в тот блокнотик не записал. Не записал я и своих наблюдений и невольных сравнений — о жизни, быте, характере людей, их политическом уровне, патриотизме. Здесь народ был веселее, бодрее, беспредельно верил в свое правое дело, в конечную победу. У нас такого не было — все заменяли бездумный фанатизм наших командиров и безрассудное, тупое подчинение, порожденное безвыходностью, как например, у Юрка Дзяйло, или постоянным страхом за свою жизнь, как случилось у Чепиля и Лопаты — назад им возврата не было, а впереди тоже ничего хорошего их не ждало, или у тех безграмотных крестьян, которых отрывали от хозяйства, жен и детей и рекрутировали под страхом смерти. У нас в селе жило три брата, все трое женаты и многодетны, работящие, но ниже средней зажиточности. Явились люди Стаха к старшему, говорят: должен идти в войско воевать за свободу и славу Украины. Затем увели его в лес и повесили. На следующую ночь пришли за двумя остальными, с ними не говорили — просто увели в лес и показали их повешенного старшего брата. Так оба и остались в отряде; проводя с ними политбеседу, я не раз наблюдал за их наполненными смертельной тоской глазами, за тем, как они были совершенно равнодушны к тому, о чем я говорил, постоянно думали о своих детях и хозяйстве. Здесь же, в советском партизанском отряде, все были добровольцами — одни добровольцы; никого сюда не мобилизовали, не загоняли силой и страхом, наоборот — их тщательно проверяли и тем, кто колебался, проявлял неуверенность, робость и трусость, давали от ворот поворот. Все тут твердо знали, за что они сражаются, не из политинформации, а по собственному убеждению и ненависти к захватчикам.
Позавидовал я и тому, что в партизанском отряде не пьянствовали; спиртное не запрещалось, просто оно здесь не культивировалось и не поощрялось, в нем не было потребности. У нас же любое событие — от проводимых нами экзекуций до схватки с противником — сдабривалось выпивкой, чтобы было больше безрассудства и жестокости, ведь не всякий трезвый себе такое позволит.