В это время в Доме УНО еще никого не было. Я бесцельно бродил по улицам; отдыхая, посидел, на теплой, нагретой весенним солнцем скамейке в Гай-парке! Озерцо синело тающим ледком, на склонившихся над ним, подернутых зеленой дымкой кустах начали распускаться почки. Подумав, я решил зайти в дом неподалеку от парка, где жил приятель Джеммы, один из руководителей МУНО.
Этот молодой человек, лет двадцати пяти от роду, при виде меня вдруг смешался и даже покраснел, и я понял, что ему уже все известно. И подумалось мне: очевидно, их организация и послала Джемму на Украину, но откуда у них такие деньги? Хозяин дома отрицал свою причастность к происшедшему, однако тут же бахва-листо заявил:
— Вы должны гордиться своей дочерью, она вполне достойна вашей прошлой борьбы; когда Джемма вернется, мы встретим ее, как героиню.
— Вы уверены, что она вернется?
— А почему бы и нет, она же не первая выполняет подобное задание, она не шпионка, она просто украинская патриотка. После возвращения мы ее введем в наше руководство. Человек, побывавший в лапах КГБ и выживший, достоин больших почестей и высоких постов…
«Дурачок ты», — хотелось мне сказать, но я смолчал — мешала моя извечная деликатность, которую у меня не отшибли ни житье-бытье в лесах среди вояк УПА, не скитания по свету, ни въевшаяся навсегда в мою душу смола, которой я почти тридцать лет заливал аккумуляторы.
Этот молодой человек угостил меня прекрасным кофе, который наливал в дорогие чашечки из китайского фарфора. Он был богат, его отец — владелец одного из процветающих украинских ресторанов, неизвестно, на какие деньги приобретенного, — после смерти оставил ему хорошее наследство. Мы пили кофе; молодой человек все говорил и говорил, много и велеречиво, как покойный Вапнярский, и все на ту же тему о самостийности Украины, о том, что украинцы — одна из величайших наций мира, помазанники божьи, родоначальники древнерусского государства. За все то время, пока я сидел у него, я задал ему лишь один вопрос: каким он себе представляет государство «Украина»?
— А каким себе его представляли вы, борцы за самостийность?
— «Мы» — не знаю, могу сказать лишь о себе: я не очень-то раздумывал об этом, ибо никогда не верил в так называемую «самостийность», — откровенно признался я.
— Вот, вот, потому вы и не победили, — мало кто из вас верил в окончательную победу. А мы, молодежь, верим и боремся! И ваша Джемма тоже. Она настоящий боец.
Мне горько было за Джемму, сжалось сердце, когда упомянули о ней, но искренне жаль стало и этого молодого человека, верившего в ту несуразность, о которой он говорил. Не хотелось с ним спорить, убеждать его в обратном, — его излечит время, меня оно уже окончательно излечило. И все же я повторил свой вопрос: