— Клиент дозрел? — запросил я.
— Что? — спросил он, не понимая. — Груши? Хреновые, им бы еще пару недель на веточках поболтаться.
— Очки, — вставляю я открытым текстом.
— Что очки? — не понимает клиент.
— Двадцать пять, — продолжаю я.
— Нет, — понимает он.
— Сколько? — телеграфирую я.
— Десять, — отстукивает он.
— Ху… — говорю я, — то есть нехорошо.
— Что? — спрашивает он.
— Двадцать, — не сдаюсь я, и моя спина уже физически ощущает первую лопату земли, брошенную на нее.
— Тринадцать, — сопротивляется клиент.
— Пятнадцать, — ору я, — и вперед к победе ком… ой, это не сюда.
— Законтачило, по рукам.
— Вперед!! — ору истошно я.
Обратно к машине я несусь со скоростью, гораздо превышающей мировые достижения на спринтерских дистанциях.
— Две минуты и пять секунд, — скрипит над ухом брат мой Боря, и я инстинктивно вжимаюсь в сиденье, как при катапульте. Счас как катапульнет! Машина уже застремилась и понеслась вперед навстречу яркому солнечному свету.
— Сколько? — не выдерживает Б. томительного ожидания.
— Пят-т-пят-т-надцать, — заикаюсь я от незнания последующей реакции.
— Можно, — одобряет оно, и я дико верещу от радости:
— Эх, яблочко, куды ты котишься?
Эх, к Борьке в рот попадешь, больше не воротишься.
Между тем наша тачанка раскочегарила под сто тридцать — кто б мог подумать. Я лично обожаю гонки. Скорость — моя стихия. Вот чего бы не сказал про брата Борю. Вначале — куда ни шло — трасса была прямая, а за Мацестой начался уникальнейший кусок Новороссийско-Сухумской дороги во фьордах. Вот это люкс, вот это классика. Наш «мотор» вбурился в них, как нож в масло, не сбавляя скорости. Одна рука у водителя нехотя лежит на руле, вторая покоится на окошке, папироска лениво дымится в приоткрытом рту, а на спидометре… 140 километров в час. Вот это я люблю. Скорость — прежде всего, скорость — превыше всего. Кстати, о скорости: их он не переключил ни разу за все приятнейшие мгновения нашей нескучной поездки. Это был виртуоз, жонглер и гений баранки. Он выкручивал и вытаскивал на бешеной скорости машину из таких абсолютно безнадежных ситуаций и положений, в которые он сам предварительно ее вгонял, когда, казалось, у самого старика Склифосовского чесались руки по нашим эмпирическим телам. Я клокотал снаружи. Борька, по-видимому, клокотал внутри. Он весь покрылся испариной, глаза выкатились, что фары у нашей тачки, губы побелели как у покойника, двумя руками он вцепился за ручки дверок, да так и заклинился между ними, боясь шелохнуться, а шмотки с чемоданами падали и падали вниз, отдавливая ему как левую, так и правую, а потом и обе ноги вместе, и в особенности мой чемодан… большой такой.