Она подождала ответа. Он не ответил. Ловушки были повсюду. Она могла преломить его, когда хотела, и сейчас ей этого хотелось.
— Я заметила, что первые два тома разваливаются, почти выпадают из переплетов и почти зачитаны до дыр. В них много подчеркиваний и заметок, причем некоторые из них говорят о зарождении — я не скажу о расцвете, мы так не можем сказать, правда, по крайней мере, пока, — говорят о зарождении острого критического ума. Но третий том выглядит почти непрочитанным, и в нем ничего не подчеркнуто. Тебе же не понравилось, что с ним произошло, так? Тебе не является интересным Джимми, когда он — и, судя по всему, автор — повзрослел.
— Он продался! — Кулаки Морриса сжались. Лицо запылало и запульсировало, как в тот день, когда Вомак публично напал на него. Но тогда Моррис сумел изобразить один точный удар, ему захотелось это сделать и сейчас. Ему это было нужно!
— Ротстайн позволил ему продаться! Если ты этого не видишь, что с тебя взять?
— Нет. — Улыбка исчезла. Не отрывая от него взгляда, она подалась вперед и поставила бокал на кофейный столик. — В этом корень твоего заблуждения. Хороший романисты не ведет своих персонажей, а следует за ними. Он наблюдает за их появлением и записывает то, что видит. Хороший романист понимает, что он секретарь, а не Бог.
— У Джимми был не такой характер. Ебаный Ротстайн изменил его! Он превратил Джимми в посмешище! Превратил его в … в обычного человека!
Морису стало дурно от того, как жалко это прозвучало, и его разозлило, что он попал на живца к матери и начал защищать свою точку зрения, которая вовсе не требовала защиты, точку зрения, которая была очевидной для любого человека, наделенного хоть крошками ума и чувств.
— Моррис. — Очень мягко. — Когда-то и мне хотелось быть женской версией Джимми Голда, как сейчас тебе хочется быть им. Джимми Голд или еще кто-то, похожий на него, — это уединенный остров, на котором большинство подростков ждут, когда детство станет зрелостью. Тебе надо понять — это и Ротстайн наконец понял, хотя для этого ему понадобилось написать три книги, — что почти все мы постепенно становимся обычными людьми. Я тоже такой стала. — Она посмотрела вокруг. — Иначе, почему бы мы жили здесь, на Сикоморовой?
— Потому что ты сделала глупость и позволила отцу ободрать нас как липку.
Она вздрогнула (удар попал, обрадовался Моррис, к тому же ощутимый удар!), Но потом губы ее опять скривились в саркастической улыбке, как бумажка, которая сгорает в пепельнице.
— Признаю, в чем-то ты прав, хотя с твоей стороны некрасиво меня в этом обвинять, но ты когда-нибудь спрашивал себя, почему он ободрал нас как липку?