... Он представил свою одинокую маленькую спальню, давно не прибиравшуюся постель.
Именно отсюда - из этой комнаты - начинался порог...
... Снова послышался осторожный стук в дверь...
Это опять была медсестра, помешивая чай в стакане, она поставила его перед профессором:
- Лимона не нашлось... выпейте, профессор, я только что заварила.
После ее ухода, помешивая ложечкой чай, профессор подумал, что все насколько ясно, настолько и сложно...
Выходит, он, никому не мешая, не навредив даже малюсенькому муравью, ни во что не вмешиваясь, приходя по утрам в свой кабинет в клинике и уходя по вечерам в свой одинокий дом, в своей постели, сам того не ведая, совершал смертный грех... Значит, и в своем внутреннем мире, даже в своих снах человек не может быть свободным... Самые опасные и жесткие запреты и законы, оказывается, таятся внутри самого человека...
Но сколько потом профессор ни перебирал в памяти прочитанные им книги по теории и практике психиатрии, он не смог припомнить ничьих мыслей или предположений по поводу этой горькой истины. В психиатрической науке об этом ничего не было...
***
... Тело академика покоилось в большом актовом зале Академии, на высоком, покрытом красным бархатом пьедестале, установленном на сцене, а потому снизу были отчетливо видны его бесцветное лицо и сложенные на животе мертвые руки...
... На бледном лице академика, словно со вчерашнего дня застыло знакомое выражение страха. Тонкие крылья ноздрей были широко раскрыты, подбородок сжат, словно в плаче.
Точно такое же выражение было на лице академика днем раньше, когда, сидя в кабинете напротив профессора, он впивался в него полным безнадежности взглядом, как утопающий хватается за соломинку. А профессор с холодностью безжалостного хирурга совершал над ним тысячу операций, причиняя страдания его и без того измученному страхом телу...
... От этой мысли странное тоскливое чувство охватило профессора... Он виноват в смерти академика. Это горькая, неопровержимая истина, - думал профессор, покусывая кончики усов, - и теперь всю оставшуюся жизнь, все свои дни, которые, может быть, и по пальцам пересчитать можно, он будет жить с этой мыслью...
... В зале не было никого, кроме сидящих в первом ряду семи - восьми женщин, человек пятнадцати мужчин и четверых стариков с орденами на груди, стоящих в почетном карауле, и уже клонящихся в разные стороны оттого, что сменить их было некем. От долгого стояния они, казалось, уже пропитались запахом формалина, смешанным со звуками траурной музыки, и уже сами стали походить на лежавшего в гробу академика...