— О’кей.
В ушах Роберта зазвучал плавный, почти напевный ритмический голос Меррея, не похожий на его обычную речь.
— Поднимите глаза к потолку, поднимите глаза к потолку, к потолку, выше, как можно выше и фиксируйте на реальной или воображаемой точке, высоко над головой… сделайте теперь вдох, глубокий вдох, вдохните полной грудью и не выдыхайте, не выдыхайте и считайте до пяти… затем выдохните и опустите веки, расслабьте веки, пусть они станут тяжелыми и сами закрываются… выдохните, закройте глаза и засыпайте… спите теперь…
Спите теперь…
Спите теперь…
Спите…
Голос Меррея проникал в отдаленные уголки его сознания; Роберт чувствовал, как все его тело наливается тяжестью, которой он не может сопротивляться. Но он и не хотел сопротивляться — его охватывало такое внепроникающее тепло, такая обманчивая вялость, такое соблазнительное чувство свободы и вольного парения — с этим ничто не могло сравниться, ничего подобного раньше он не испытывал.
— Спите теперь… — доносилось повелительное бормотание, словно воркование голубки. — Спите… — Со вздохом человека, сбросившего наконец тяжелый груз с плеч, Роберт погрузился в сон.
— Сейчас мы возвращаемся назад… назад в Брайтстоун… вы вновь молодой священник, и вы встречаетесь впервые с девушкой, с юной очаровательной девушкой на похоронах Джорджа Эверарда…
— Нет…
— Расскажите мне…
— „В кладовке осталась всего одна коробка чипсов, Вик“, — заговорил он высоким, не своим голосом. Меррей затаил дыхание. — Я знаю кто вы, преподобный“.
— „Зовите меня Робертом“.
— „Преподобный… Роберт…“
Теперь другой голос — постарше, ниже, но тоже женский, судя по интонации.
— „Никакая она не родственница Вика! Это Алли Калдер, дочка бывшего профсоюзного босса… Все зовут ее Алли…“ — Голос смолк.
Молчание.
— А дальше… — Почти беззвучно прошептал Меррей.
— В церкви… похороны Джорджа. Удивительно красивая девушка. С этой свиньей, этой мерзкой свиньей!
Ничто из того, что всплывало под гипнозом, не удивляло Меррея.
— Ее отец?
— Ублюдок!
— Вы ненавидели его.
— Да! Она пришла к нам! Пришла у нас работать. Клер любила ее, как… как ребенка.
— И вы любили ее…
— Да! Да! Да!
— Но не… как ребенка?
Тонкое слоновой кости лицо порозовело, и лежащее на кушетке тело вдруг словно захлестнула волна неописуемого счастья. Больше привыкший к созерцанию человеческих несчастий, Меррей был потрясен, почувствовав приступ зависти. Что бы там ни случилось, это были не обыкновенные отношения! Имеет ли он право вторгаться в самое сердце этого видения? Он сжал зубы.
— Расскажите мне.
— Я любил учить ее всему… вождению… ей так многому надо было научиться… некому было учить ее… некому любить ее… — Он проявлял явные признаки недовольства.