Роберт не мог думать, не мог молиться. Час шел за часом, а его ум, подобно терзаемому на дыбе животному, возвращался усталый на круги своя. Подобной боли он никогда не испытывал. Надо выйти. В ярости выбежал из дома, решив идти, пока не свалится. Солнце уже садилось, день подходил к концу, а он яростно шагал по мысу прочь от Брайтстоуна, держа путь в сторону моря. Совершенно не узнавая местности, он вышел с дальнего конца мыса и побрел по бесконечным дюнам в сторону крутого обрыва над бухтой Крещения. Вокруг, насколько хватало взора, тянулись дюны — чаши белого песка, пустые, как его сознание. На мили кругом не было ни души, даже птица не пролетала над этим пустынным местом. Он брел, словно последнее человеческое существо во вселенной.
Поднявшись на самую большую дюну, он увидел ее. Она стояла на коленях — в позе, наполненной бесконечным отчаянием. Словно ледяная рука сжала его сердце. Освещаемая последними лучами вечернего солнца, она повернулась к нему из сияющего песка.
— Алли…
Он помчался к ней. Глаза ее, не моргая, смотрели на него, все ее тело звало к себе. Когда он был уже рядом, она вскочила на ноги и раскрыла ему навстречу свои объятия.
— Роберт! — позвала она мягко, негромко, но с какой-то неистовой силой.
Он брел к ней как слепой: ничто не могло удержать его. Тела их соединились с трепетом изнывающей от ожидания плоти, души встретились, словно спали все оковы, и они обрели друг друга в доверии, всепрощении и любви. Они поцеловались — это был их первый поцелуй, первый поцелуй приятия друг друга как мужчины и женщины. Он гладил ее волосы и целовал багровые кровоподтеки, целовал с неослабевающей силой, осушая ее слезы и смешивая их со своими слезами радости.
— Роберт, прости…
— Милая, тебе не за что просить прощения…
— Я не хотела убегать…
— Я должен был догнать тебя. Должен был найти тебя.
— Я пыталась сказать тебе, Роберт… я хотела, чтобы ты… чтобы ты…
— Шшш… Молчи. Я знаю, Алли, любимая, я знаю…
Нежно, в благоговейном восторге он опустил ее на песчаное дно ложбины. Встав на колени, спустил с плеч тоненькие бретельки платьица и, обнажив груди, склонил пред ними голову, целуя в экстазе каждый розовый сосок.
— Боже, как ты прекрасна! — шептал он. — Как ты прекрасна! — Он содрал с себя рубашку и, отшвырнув ее в сторону, осторожно-осторожно, будто девушка могла разбиться, положил ее на спину.
Груди ее были само совершенство — маленькие и круглые, с розоватыми, словно внутренность раковины, блестящими маленькими сосками не рожавшей женщины. С изумлением обводил он языком каждый кружок нежного в мелких пупырышках венчика вокруг соска, чувствуя дрожь и жар ее тела, несмотря на вечернюю прохладу осеннего воздуха. Глаза ее закрылись, голова откинулась, все тело напряглось и вытянулось в ожидании; с полным доверием, словно маленький ребенок, она отдавалась его ласкам. С бесконечным терпением, нежностью и искусством он доводил ее до полной готовности. Затем, нашептывая слова любви, стал освобождать от одеяний часть тела, пока скрытую от его глаз.