Осознание происходящего обожгло его внезапно, как огонь, а с ним проявился страх, какого он никогда в жизни не испытывал — не за себя, за нее. Разжав объятия, он отступил на шаг.
— Алли! Боже мой! Что я делаю! О, Боже, Боже!
Глаза ее расширились.
— Роберт! Что случилось?
— О, Алли! — Из самой глубины его существа исторгся стон. — Я не должен был делать этого!
— Но почему?
Ее избитое лицо застыло в недоумении, маленький подбородок поднялся с вызовом. Он совсем растерялся.
— Почему?
— Почему не должен, если я хочу этого?
— Но, Алли, разве ты не понимаешь…?
— Роберт, обними меня, целуй — пожалуйста!
Она мучает его, мучает их обоих. Надо прекратить эту боль.
— Алли! Я не должен! Я должен объяснить тебе — почему нельзя…
Она отпрыгнула от него, лицо ее пылало.
— Я понимаю одно! Тебе плевать на меня, на мои чувства! Я для тебя ничего не значу, ничего! — резко повернувшись на пятках, она выскочила из комнаты.
— Алли, да нет! Это не так! Выслушай меня, пожалуйста, выслушай… — Он вдруг пришел в себя и бросился за ней.
Но она оказалась проворней. До его слуха донесся только отдаленный топот ног и стук наружной двери. С поникшей головой, весь дрожа, он вернулся в свой кабинет, чтобы предаться пыткам горьких мыслей.
Так вот что это было! Его попытки помочь ей, его желание стать ей другом — все, все обнаружило теперь свое истинное лицо. Что ввело его в такой соблазн — самонадеянность? Или просто непонимание своей собственной человеческой природы, своих животных инстинктов, своей плоти и крови?
Когда ты впервые возжелал ее, преподобный? — сыпал соль на рану злой демон. Когда ты впервые впустил в себя помысел возлечь между этих стройных бедер? Ну да, ты же хотел быть ей отцом, не так ли? Что же за отец такой, что хочет плоти дщери своей? И при этом мнит, что осуществляет волю Божию и промысел на сей грешной земле? Ты был ближе к ветхому Адаму, он же первый из грешников, первая плоть и кровь — а что за сладкий кусочек плоти она, вот здесь, в твоих руках, а? И ты мог делать с ней все что угодно — не правда ли? — все что угодно…
Он громко стенал, мучимый этой пыткой. Каждая его клетка еще живо помнила стройное тело, прижавшееся к нему, руки еще бродили по шелковой ложбинке ее спины, каждая мышца вторила ее ускорившемуся пульсу. Помимо воспоминаний, он сражался с бешеным возбуждением собственного тела, откликающегося на эти воспоминания. Вот так воспользоваться доверчивостью девочки! И когда избитая и израненная, она обратилась к нему за утешением и защитой, что же она нашла? Что он такой же, как и все, и не может удержаться, чтобы не распустить руки? Он не лучше ее отца — нет, хуже!