— Ваша походка, манеры, то, как вы себя держите… — Агафья Прокофьевна обходила Евдокию полукругом, и головой качала, и языком цокала, аккурат как цыган, пытающийся коняшку сбыть.
И Евдокия чувствовала себя сразу и цыганом, и коняшкой, которую по торговой надобности перековали да перекрасили, и наивным покупателем, неспособным разглядеть за красивыми словами лжи.
— Вы сможете выбрать любого! Вся граница будет у ваших ног!
— Не надо. — Евдокия подняла юбки, убеждаясь, что под ними нет пока границы, но только былье да куски угля, который туточки валялся повсюду.
— Почему?
— Не поместится.
Агафья Прокофьевна засмеялась.
— Видите, вы и шутить способные… нет, Дусенька, помяните мои слова, у вас отбою от женихов не будет… вот только…
— Что?
— Ваш кузен не захочет вас отпустить.
— С чего вы решили?
— С того, что привык держать вас прислугою. Небось сам-то ни на что не способный, окромя как книги читать. Дело, конечно, хорошее, да только книга поесть не сготовит, одежу не постирает, не заштопает. Нет, Дусенька, помяните мое слово! Как прибудем, он сто одну причину сыщет, чтобы нам помешать.
— И как быть?
— Обыкновенно, Дуся… обыкновенно… бежать вам надобно.
— Сейчас?! — Бежать Дуся не собиралась в принципе, но подозревала, что отказа ее новая знакомая не примет.
— Нет, как прибудем. Вы скажете, что надобно отлучиться… ненадолго… по естественным причинам. А уж в туалетной-то комнате при вокзале я вас и подожду… отвезу к себе…
…и неужели находились такие, которые верили ей?
Сахарной женщине, которая, и припорошенная угольною пылью, не утратила и толики свой сладости? Она ведь не в первый раз говорит сию речь проникновенную, и оттого, верно, устала уже, утратила интерес. Слова льются рекою, гладенько, хорошо, а в глазах — пустота.
Безынтересна Евдокия панне Зузинской.
Как человек безынтересна.
Но нужна.
Зачем?
— Я… я подумаю. — Евдокия потупилась.
— Думайте, — разрешили ей. — Только уж не тяните…
Себастьян смотрел в окно, серое, затянутое не столько дождем, сколько пылью, оно отчасти утратило прозрачность, и видны были лишь силуэты.
— А шо вы делаете? — раздалось вдруг над самым ухом.
И Себастьян от окна отпрянул и тут же устыдился этого детского глупого страха быть пойманным за делом неподобающим.
— А шо, я вас спужала?
Давешняя невеста, к счастью, если верить панне Зузинской, просватанная, а потому потенциально неопасная, стояла в проходе. И не просто стояла, а с гонором, ножку отставивши, юбку приподнявши так, что видны были и красные сафьяновые ботиночки, и чулочек, тоже красный, прельстительный.