Запахи эти оседали в легких тиною, пылью меловой, грязью, от которой, чуял Себастьян, не избавиться.
— С тобой все хорошо? — Евдокия оказалась рядом.
И сесть помогла.
— Нет. Но пройдет. — Себастьян попытался усмехнуться, но вело… как после хорошей попойки повело, правда, не в пляс, но в сон. И ведь ясно, что нельзя спать, а тянет, тянет. И земля уже глядится едва ли не периною, а то и мягче. — Пройдет, Дуся… пройдет… вот скажи мне…
Сглотнул вязкую слюну.
— Что сказать?
— Что-нибудь…
Нельзя спать. Вставать надобно, даже если через силу.
— Думаешь, разбойники твои рекомендации примут?
— Надеюсь, что примут.
Правильно, о деле надобно думать. Мысли о деле всегда спасали. И теперь полегчало.
Разбойники.
Не случайные, явно не случайные… случайные люди не рискнули бы вагон отцепить… тут и про боковую ветку знать надобно. И с проводником в сговор войти… небось не первое дело, только до того не вагоны брали, а людишек.
Мало ли кто исчезает в Приграничье? Приграничье — оно такое… был человечек, и не стало.
А тропа эта явная, пролегшая в сизых травах, не сама собою появилась.
Значит, надо встать и идти.
Надеяться, что не послышалось Себастьяну в вагоне… и что господа-разбойники, донельзя разочарованные нынешним неудачным налетом, не станут стрелять сразу… обидно будет, если станут.
— Нам без проводника здесь делать нечего…
Он шел, опираясь на Евдокиино узкое плечо. Не по-женски крепкое плечо. И, пожалуй, опирался чересчур уж, да Евдокия не жаловалась. Терпела.
Себастьян был ей за то благодарен.
Становилось легче. Нет, не исчезли запахи, не ушло чувство опасности, но словно бы поблекло, подернулось кисейною завесой.
Кажется, метаморфы не столь уж нежны, как о том писали…
— Стой, кто идет? — раздалось вдруг, и над ухом свистнула стрела.
— Я иду! — отозвался Себастьян, останавливаясь.
И Дусю за спину задвинул. К счастью, возражать и геройствовать она не стала.
— Кто «я»? — подозрительно поинтересовался голос, но стрелами больше пуляться не стал, все радость.
— Я, Сигизмундус…
А стрелка разглядеть не выходило.
Колыхалось все то же сизое море травы, ветер чертил узоры…
— У меня к Шаману дело!
— Какое?
— Важное! — Себастьян выпрямился и шарфик влажный поправил.
Стрелок замолчал.
Исчез?
Или крадется, он, проведший в этих местах не один год, выучил их повадки, сроднился, оттого и не выдают его ни ветер, ни травы, ни даже запахи.
— Сигизмундус, значит. — Из травы вынырнул паренек самого безопасного вида.
Он был круглолиц, круглоглаз и конопат до того, что кожа его гляделась рыжею. Голову его прикрывал мятый картуз, не особо сочетавшийся с некогда роскошным камзолом темно-зеленого бархата. Правда, ныне бархат пестрел многими пятнами, на локтях прохудился, шитье и вовсе истрепалось.