Наоми машет уставшей рукой, указывая на спящую в кровати Софию, которая укрыта белыми одеялами. Такая идеальная. Такая мирная.
— Можешь поговорить с ней, когда она проснется. Но моя смена заканчивается через пять минут.
Я замечаю мелкие морщинки у нее под глазами, мешки от переутомления, которые получают все медсестры за время своей длинной и стрессовой карьеры. Она так устала. Она была лучшей медсестрой Софии, единственной, которая ей действительно нравилась и которой она доверяла.
— Извини, — бормочу я.
Брови Наоми взлетают чуть ли не до небес.
— Прости? Что за странное слово ты только что сказал?
— Не заставляй меня говорить это дважды.
Я захожу в палату, закрывая за собой дверь. И наблюдаю сквозь матовое стекло больничной ширмы, как уходит Наоми, ее ухмылка очевидна даже через непрозрачный предмет.
Комната полутемная и тихая, за исключением пиканья мониторов, которые отрывисто выдают ее жизненно важные показатели. Каждый букет, который я дарил ей в течение этого года, все еще находится в палате — поникший, потемневший и ни на йоту не привлекательный. Но она хранит их все. В каждой вазе полно воды и они все расставлены в хронологическом порядке.
И тогда вина наносит мне удар, словно железный молот, в грудную клетку. Я не навещал ее две недели. Она осмотрительно оставила двухнедельный пробел в линии цветов, две пустые вазы ждали, когда я принесу им цветы, чтобы они могли послужить своей цели.
Я позволил чувству вины за то, что не смог спасти Айсис, доминировать над долгом по отношению к Софии. А это непростительно.
Как я могу быть настолько взволнован из-за девушки, вспомнившей поцелуй, когда девочка, которой я нужен, страдает?
Эгоистичный ублюдок.
Я осторожно присаживаюсь на край кровати. Белые простыни сминаются, как снег под моим весом и нежно очерчивают контур ее тела. Она гораздо худее, чем я помню. Каждая ее косточка торчит, как у птицы, она такая хрупкая и тощая. Скулы острые и четко выделяются. Больше нет и следа розового оттенка, который я привык видеть во время нашего взросления. Все это ушло после той ночи много лет назад.
— Я действительно плохой принц, — бормочу я, убирая волосы с ее лба. Она переворачивается и приглушенно бормочет:
— Талли…
Я сжимаю в кулак простыни, и литой гвоздь беспокойного раскаяния прокалывает мои внутренности, начиная от моего сердца, затем продвигается к легким, животу, задевая все на своем пути.
Талли.
Наша Талли.
«Ты причинил боль многим людям, не так ли?»