— Что?
— Ты, — Эйвери тычет пальцем мне в грудь. — София наконец-то начала со мной разговаривать, а ты все испортила.
— Каким образом?
Лицо Эйвери перекошено и выражает жестокость.
— Где же здесь херова справедливость?! Я годами была ее подругой. Потом появляешься ты, и спустя всего две недели ей уже нравишься ты? А теперь ты оставляешь ее. И она не хочет ни с кем разговаривать. Ни с медсестрами. Ни со мной.
— Я… я не ухожу навсегда…
— Это не важно. Она думает, что уходишь. Она считает, что все ее оставляют.
В наступившей тишине я нервно тереблю свою толстовку, пока Эйвери не усмехается:
— Но я не могу слишком сильно на тебя злиться. Ведь когда ты появилась, она сказала, что я могу изредка ее навещать. Так я и сделала. И я получила возможность сказать ей, что сожалею. — Она задумчиво смотрит вдаль. — Я должна была извиниться. Так что. Спасибо. Полагаю.
— Пожалуйста? Но я собираюсь увидеться с ней прежде, чем уйти? И я буду навещать ее? Так что фактически я не, эм, оставляю ее.
— У нее скоро операция. — Эйвери, кажется, не слышит меня. — А теперь я даже не могу с ней попрощаться.
— Можешь. Я имею в виду, ты можешь сказать ей это. Может быть, она и не разговаривает с тобой, но она слушает. Я в этом уверенна.
Эйвери пожимает плечами, ее лицо вновь становится безучастным и унылым, когда она проталкивается мимо меня.
Это не Эйвери. Это оболочка великолепной стервы, которой она была раньше.
Мама с Фенволом возвращаются, дружелюбно беседуя. Мама говорит что-то о контрольном осмотре в феврале, но я едва ее слышу.
— Док, когда у Софии операция? — спрашиваю я. Фенвол выглядит встревоженным.
— Она рассказала тебе об этом? В апреле. Двадцатого апреля.
— Я могу навестить ее перед операцией?
— Конечно. Ты всегда можешь приходить к ней. По-моему, София нуждается в большем количестве посетителей.
Она нуждается в большем количестве друзей, а не посетителей. Но я этого не говорю. Люди всегда жалуются на мою болтовню. Я слишком много говорю. Слишком быстро. Слишком громко. Но больше я этого не делаю. Теперь я сдерживаюсь. Означает ли это, что я становлюсь умнее? Более зрелой?
Нет.
Это просто означает, что я становлюсь глупее. Тише. Старше. Взрослая и глупая, как и все остальные люди, которые не говорят, что они на самом деле чувствуют, которые продолжают молчать, когда рассержены или печальны.
Я становлюсь старше. И это пугает.
Комната Софии и коридор, ведущий к ней, днем выглядят по-другому. Все это меньше похоже на фильм «Звонок», больше на сериал «Клиника». Наоми уже попрощалась со мной, а также она отвела меня попрощаться с Мирой и Джеймсом. Но почему-то это прощание тяжелее всего. Стоять снаружи у этой двери и пытаться постучать — самое тяжелое, что мне приходилось делать за последнее время. То, что я видела прошлой ночью, ее крик и то, как Джек выглядел, когда я упомянула Софию, чертовски сбивает с толку и застревает в моем горле, как хренова пробка. Как я смогу посмотреть ей в глаза и попрощаться, когда всего несколько часов назад я слышала, как она кричала, что ненавидит меня?