— Ах! Так вы, стало быть, барон Филипп Оберкирх, сударь. Но — сожалею. Подождите, подождите, вам и вашему приятелю я, так и быть, готова признаться, — тут консьержка извлекла из выдвижного ящика стола листочек бумаги, — на вас и на месье Коке-ро ее распоряжение распространяется как раз в первую очередь. Очень сожалею, месье, — мадемуазель желает видеть только своего дядю и еще месье Эрара.
Во взгляде женщины не было ни насмешки, ни порицания, но Филипп стоял с таким видом, будто только что его наградили плевком в физиономию. Самым невыносимым для него было даже не то, что Мария Тереза не пожелала его видеть, а то, что она своим распоряжением фактически уравняла его со мной. К счастью, честь аристократа не позволила ему броситься прочь из консерватории, как оскорбленному в лучших чувствах влюбленному.
— Да, люди искусства, ничего не попишешь. Их не переделаешь. Следовало бы об этом помнить. В конце концов я и сам к ним принадлежу.
Сокрушенно покачав головой, Филипп нацепил свой цилиндр и растворился во тьме примыкавшего к зданию парка.
Я мог бы углубиться в описание концерта, которым Мария Тереза покорила музыкальный Париж, но лучше предоставить слово ей самой. И я делаю это не случайно. Ибо, как уже указывалось ранее, в Большом зале консерватории присутствовали не только месье Эрар, владелец фабрики по производству пианино, покровительством которого стремилась заручиться Мария Тереза, но и ее «дядюшка». Никто не даст ему лучшей характеристики, чем она сама. Пусть она, и только она, представит человека, сыгравшего столь важную роль в жизни нас обоих. Ее рассказ пояснит, какими чувствами и соображениями она руководствовалась на самом деле.
Стало быть, так — и пяти минут не прошло, как я, Мария Тереза, распрощалась с фабрикантом месье Эраром, который в минувший час куда больше говорил о деньгах, нежели вслушивался в мою игру. Мой дядя, также сидевший в одном из рядов партера, лишь покашливал, но не сказал ни слова. Покончив с импровизацией на тему небольшой каденции, я, не выдержав, еще во время игры спросила:
— Как может столь погруженный в проценты и прибыль человек делать подобные выводы и открытия? Месье Эрар ведет себя так, будто слишком стар для искусства. А рука его на ощупь — точь-в-точь увесистая пачка банкнот. И пахнет он так же. Будто карманы его битком набиты франками.
— Дитя мое, деньги не пахнут.
— Прошу вас, не называйте меня «дитя мое»!
Я медленно обвела взором ряды сидящих, пытаясь обнаружить среди них человека, называвшего себя моим дядей. Он явно должен был находиться где-то в первых рядах партера. Как и испокон веку, аббат Бальтазар де Вилье был в сутане и в полном соответствии с рутиной отчаянно делал вид, что вслушивается в мою игру. Мой дядя обладал даром судить о моей игре по степени присущей ему концентрации или же ее отсутствия. Его не интересовало, насколько тщательно я следую нотам и содержанию той или иной композиции, он скорее выносил оценку по степени эмоционального участия, с которым я играла. Но в тот день он был слишком измучен, чтобы хвалить или же, напротив, критиковать меня. Поездка в Лондон с целью подготовки будущего турне до сих пор напоминала о себе.